Лунный бархат
Шрифт:
— Ты чего, сестренка?
— Не знаю. Просто тяжело. Давит. И все.
В том году выдалась странная зима.
В одну ночь ударил мороз, да такой, что разом сбил с деревьев остатки пожухлой листвы, превратил ее в ледяное стекло, спаял в одно целое со звенящей землей. В ту ночь в одночасье кончилась осень; холод сковал город, превратил его в стеклянный макет, в кубик льда на столе, в посеребренную электронную схему. Мир поседел от зимы, как от ужаса, провода расчертили черное небо белой мохнатой клеткой, серо светились в ночи стволы заиндевелых деревьев. Иней покрыл мир целиком, иней каждую ночь выпекал из города засахаренное пирожное — а снега не было.
Ночи утратили осеннюю бархатность, ночи стали как черная прорубь, как стылая пропасть; звезды втыкались в душу безжалостными алмазными остриями. Мертвенная луна — «волчье солнце» — стояла над миром неподвижно, как адский прожектор, свет ее лишился последних крох тепла. Голый асфальт походил на серый атлас, и заиндевевшие осколки льда хрустели на нем, как скомканные крахмальные кружева — а снега не было и не было.
В первую ночь зимы Кэт впервые ушла бродить по городу как Хозяйка. Вечером проснулась рано, болтала и смеялась, рассказывала истории о каких-то знакомых и делах, мучительные, как зубная боль, не торопилась, пила кагор, бросала на Генку томные взоры, резавшие ему душу. Спросила у Жени:
— А где кабак, где та баба-то тусуется?
— Какая баба?
— Ну, Лиза эта, которая тебя превратила.
— Она как бы не баба…
— Мужик?
— Кать…
— Ну ладно фигней страдать. Где, а?
— Зачем тебе?
— А чего я, не вампир, что ли? Ну, вампир или не вампир? А? Посидеть, оттопыриться, выпить малость… Вообще осмотреться. Ну, чего ты?
— Хорошо.
Адрес был записан на бумажку, и сунут в карман блестящей дубленки. Кэт чмокнула в щеку Генку, не успевшего увернуться, и сбежала вниз по лестнице, грохоча каблуками высоких стильных сапог. Генка захлопнул дверь и прислонился к ней спиной. В темном коридоре остался медовый приторный запах духов, заглушающий тонкие ароматы ладана и ночной прохлады. В квартире было душно и неприлично грязно, будто кто-то помочился на пол.
— Может, она больше не придет? — с надеждой сказал Генка. Обвел коридор глазами, наткнулся на валяющуюся сумку и поправился. — В смысле — заскочит за вещами…
— Придет, — безжалостно заявила Ляля. — Вот увидишь. Мы все связаны вместе — и ты с ней, Гена.
— Пойду пройдусь, — сказал Женя. — Кто со мной?
— Да все пойдут, — буркнул Генка. — Душно как-то. Может, везде форточки открыть?
Ляля хлопала и звякала форточками, когда Женя вздохнул, и сказал Генке:
— Может, она больше и не придет. Найдет там себе…
Генка кивнул.
Кэт — Королева Проклятых летела сквозь ледяную темноту в сладком теплом облаке духов и ореоле вампирской тайны. Ночь была прозрачна и холодна, как черный хрусталь, но Кэт было тепло, даже жарко. Жар поднимался откуда-то изнутри темной блаженной волной, и это ощущение не было таким уж новым: такие горячие волны всегда чувствуются, когда вовремя отскочишь в сторону. Все тело наполняется сумасшедшим, пузырькастым, игольчатым восторгом — как шампанским: я живая, вот мои руки, мои ноги, я дышу, двигаюсь, класс! Вся эта чушь — мертвецы, солнце, серебро — побоку! Мне все равно, когда жить — днем или ночью. Наплевать. У меня такое потрясное тело, обалденное, невозможное тело — господи, топ-модели, завидуйте и плачьте! Если чтобы поддерживать форму, надо кусаться — я и в этом класс покажу. Мне наплевать. Меня жрали почем зря, и я буду жрать! Я им еще покажу, кто в доме хозяин, суки!
Машина, притормозившая у обочины, не годилась в иномарки — хозяева таких замызганных «шестерок» не клеят ночных демониц. Козел, самоуверенный, толстый, лысеющий, в кожаной куртке, с оттопыренной нижней губой, узнал в ней то, чем она была до Таинства, не смутился, не задумался. Цена? Пусть стольник. На ловца и зверь. У тебя есть бабки-то? Я в валюте беру. На деревянные жене конфеток купи. Ну ладно. Только сегодня.
Машина затормозила в переулке. Руки козла вспотели на руле. Запутался, расстегиваясь. Потянулся поцеловать — и Кэт, уклонившись от губ, с хрустом впилась в шею. Кровь была как горячий глинтвейн — но это не имело никакого значения, потому что вдруг проснулась незнакомая чужая гордость и чужая ледяная ярость. Кэт раздирала клыками это омерзительное тело — и непривычно думала, что оно хотело ее тела просто за деньги, просто задаром, как мороженую курицу, как колбасу, как яблоки… Эта новая мысль была до такой степени невыносима, что Кэт всхлипывала и подвывала сквозь зубы от обиды и тоски.
Козел обмяк и осел. Сразу стал гадок, как использованная вещь. Кэт брезгливо расстегнула куртку, обшарила карманы, вынула бумажник, выпотрошила — и с новым приступом невыносимой тоски обнаружила в бумажнике фотографию полной ласковой женщины и маленького мальчика с приоткрытым ртом.
Кэт выскочила в ночной холод — и впервые в жизни поняла, что ночной воздух имеет собственный запах, не запах сигаретного дыма, духов, перегара, ароматизатора для дорогих презервативов, а собственный, тонкий и ясный, очищающий дыхание, как ментол. Ей на миг стало стыдно за свои духи, как будто она испортила воздух за обедом.
Кэт пошла по ночной улице медленнее, оглядываясь вокруг. Заиндевелый асфальт звенел под ногами, ночь стояла вокруг ледяной водой. На крышах домов черным куполом лежали небеса; Кэт все время задирала голову и смотрела в эту равнодушную мерцающую бездну, и бесконечный черный лед с мириадами острых огней смущал ее новую ипостась, давил на нее, вызывал такую тоску, что хотелось встать посреди Староневского на колени и завыть, как волк.
Женина записка не понадобилась. Ноги сами вынесли Кэт туда, куда надо. Льдисто-голубые буквы складывались в слова «Лунный бархат». У роскошного подъезда стояло несколько отличных автомобилей. Кэт взглянула в зеркальное стекло витрины какой-то лавчонки, не увидела своего отражения — и вошла так.
Охранник, листавший иллюстрированный журнал, ухмыльнулся и подмигнул.
В большом мрачном зале пахло погребом. Ладаном и погребом.
Кэт уселась на высокий табурет около барной стойки. Ей тут же протянули тонкий бокал с горячей кровью — и она моментально определила, что это не человеческая кровь. Кого-то ниже, проще — кролика? Курицы?
Кровь, впрочем, приободрила ее, но скрипки вызывали зевоту и тоску. Шикарная публика была странна — Кэт, несмотря на довольно богатый опыт общения с богатыми клиентами, растерялась.
Молодой господин — не мужик и не козел, в этом Женя, как ни странно, оказался прав — подошел к Кэт и поклонился, как в кино. Вообще показался ей похожим на артиста — такое у него было белое лицо и темные глаза, и перстни на тонких пальцах, и холодный бриллиантовый огонь на кружевном жабо. И спросил по-французски, не скучает ли мадемуазель.
Кэт по-французски не говорила, но понимала. Когда-то ей пришлось целую неделю ублажать бельгийца.
— Вы по-русски умеете?
— О, простите, мадемуазель, само собой… С вашего позволения, я составлю вам компанию. Мое имя — Антуан, и я прошу прощения за навязчивость.