Лунный бассейн. Металлическое чудовище (сборник)
Шрифт:
— Это как раз понятно, — прошептал мне на ухо О'Киф, — ослабнет моральный настрой — значит, дело швах. Да я такое сто раз видел на войне. Пока нервишки у них в порядке — нет ничего, что им было бы не по зубам, стоит им подействовать на нервы, и пожалуйста — берите их тепленькими. И что интересно, в обоих случаях, это одни и те же люди.
Лакла снова прислушивалась. Вдруг она, вскинув руки, повернулась к Ларри, с безумной надеждой в глазах, но какая–то тень то ли смущения, то ли стыда легла при этом на ее лицо.
— Они говорят, — вскричала она, — они говорят, что дают нам право выбора. Помня о том, что весь наш мир висит на волоске, находясь на пороге гибели, сказали они, мы должны сейчас решить выбрать, остаемся ли мы сражаться против Йолары и ее армий, и они сказали, что предвидят, каким нелегким окажется сражений. Или же мы имеем право уйти, и если вы, сказали они, выберете последнее, тогда они покажут вам другой путь, который тоже ведет в ваш мир.
Пока она говорила, лицо О'Кифа медленно покрывалось краской. Он взял девушку за руки и долго вглядывался в ее золотые глаза. Подняв вверх голову, я увидел, что Троица наблюдает за ними — спокойно и невозмутимо.
— Что скажешь, mavourneen? — ласково спросил Ларри.
Девушка молчала, понурив голову и дрожа всем телом.
— Твои слова будут и моими, о единственный, кого я люблю! — наконец прошептала она. — Уйдешь ты или останешься — я буду с тобой.
— Ваше слово, Гудвин?
Ирландец повернулся ко мне. Я пожал плечами: в конце концов, один я ничего не решаю.
— Я тут мелкая сошка, Ларри, — заметил я, непроизвольно прибегая к его манере выражаться.
Сам О'Киф выпрямился, расправив плечи, и пристально посмотрел прямо в полыхающие огнем черные очи Богов.
— Заметано, — сказал он, — мы остаемся.
К стыду своему, я припоминаю, что в тот момент эта привычка Ларри вставлять повсюду свои словечки показалась мне не только неуместной, но, пожалуй, отдающей дурным вкусом. Я рад сказать, что был единственным, кому пришла в голову такая мысль. Ибо лицо Лаклы, когда она подняла его на Ларри, прямо светилось от любви и счастья, и, хотя робкая надежда исчезла у нее из глаз, зато сейчас они лучились обожанием и гордостью за своего избранника. Холодные, мраморные лица Троицы смягчились, в черных глубоких глазах уже не играло красное пламя.
— Подождите, — сказала Лакла, — есть еще одна вещь, сказали они, на которую мы должны дать ответ, прежде чем они возьмут с нас обещание, подожди.
Она прислушалась и, внезапно, все лицо ее побелело, как мел, став таким же белым, как лица Троих Богов, радостно сиявшие глаза расширились, и наполнились диким ужасом; нежное гибкое тело затрепетало, словно тростник под порывом ветра.
— Нет, — только не это, — крикнула она Троим Богам. — О, только не это. Только не Ларри… я сделаю все, что вы захотите., но только не он! — она порывисто протянула руки к женскому существу Троицы. — О Мать, позволь мне пойти одной, — молила она. — Мне одной!.. Мать!
Трое наклонили головы вперед, глядя на Лаклу исполненными жалости глазами, и по лицу женщины покатились., слезы! Ларри рванулся к Лакле.
— Mavourneen! — крикнул он. — Сердечко мое сладкое, что они сказали тебе?
Он впился глазами в лица Молчащих Богов, правая рука метнулась туда, где у него всегда висел в кобуре пистолет.
Но служительница удержала его. Обвив белые руки вокруг шеи Ларри, она положила голову ему на грудь и безудержно зарыдала.
— Они сказали… Молчащие Боги сказали… — всхлипнула она, собрав все свое мужество. — О Ларри, сердце мое, — жарко зашептала она, обхватив мягкими белыми ладошками его обеспокоенное лицо и глубоко заглядывая ему в глаза. — Они сказали что может случиться так, что Сияющий Бог преодолеет свой страх и придет на подмогу Йоларе и Лугуру — и тогда — если это произойдет, тогда остается один–единственный способ уничтожить его — и спасти ваш мир.
Лакла покачнулась. Ларри крепче сжал ее в объятиях.
— Только один путь остается тогда, ты и я должны вместе пойти в его объятия! Да, Ларри, мы должны войти в него — мы — любящие друг друга, любящие мир, полностью отдавая себе отчет в том, что мы жертвы и жертвуем всем, что имеем: нашей любовью, нашими жизнями, и, возможно, тем, что вы называете душой… О единственная моя любовь, мы должны сами отдаться Сияющему Богу — добровольно и с радостью, неся в себе высокий огонь нашей взаимной любви… и только это снимет заклятье. Ибо если мы сделаем это, торжественно пообещали Трое, тогда случится так, что сила нашей любви, которую мы внесем в Сияющего Бога, ослабит на время все то зло, которым владеет Сияющий Бог, — и в этот момент Трое смогут ударить по нему и убить его.
Кровь бросилась мне в голову. Рассудок мой отчаянно протестовал против такого решения… такого объяснения активной деятельности Двеллера — не забывайте, что я ведь ученый, и, как всякому ученому, мне присуще рациональное мышление. Не было ли это, промелькнула у меня тайная мысль, некоего рода жертвоприношением в угоду собственной слабости. Подумав так, я поднял вверх взгляд, наткнулся на их глаза, полные печали, и понял, что они прочли мои мысли. Потом в бурлящем водовороте моего сознания стали всплывать отчетливо оформленные образы, напоминающие мне, как менялась земная история под воздействием силы ненависти, честолюбия, вожделения и конечно же, прежде всего — любви!
Может быть и вправду эти понятия обладают динамической энергией., вспомнил я о Сыне Человеческом, искупившем своей позорной смертью на кресте грехи всего мира.
— Радость моя, — спокойно сказал O'Киф, — и что же подсказывает тебе твое сердечко?
— Ларри, — тихо ответила она, — мое сердце принадлежит тебе, но я так хочу пойти вместе с тобой, чтобы любить тебя, чтобы, чтобы родить тебе детей, Ларри, я так хочу увидеть солнце. — Слезы навернулись мне на глаза, через их расплывающуюся пелену, я видел, что О'Киф пристально смотрит на меня.
— Если весь наш мир будет вздернут на дыбе, — тогда, конечно, ничего другого нам не остается. Видит Бог, я никогда ничего не боялся, пока я воевал там, наверху, и много людей, куда лучше меня, отправились на тот свет под пулями и гранатами ради той же идеи, но эта хреновина даст сто очков вперед пулям и гранатам… и потом, теперь у меня есть ты — Лакла и — вот проклятье! — сомнение одолевает меня.
Он повернулся к Троице..
Уж не знаю, насколько мои чувства отвечали действительности, но в напряженности их поз мне почудилась какая–то отчужденность, словно они отстранились, оберегая свою божественную сущность от нападок человеческого существа.