Шрифт:
Радость моя! Безмятежная, добрая, всепонимающая!
Я приехал. Хрустел снегом – он здесь лежит давно, не то, что у нас. Пока шел к своему жилищу, и вовсе улыбался: наверное, на свете нет ничего прекраснее чувства новой жизни. Зарождающейся в твоем сердце, в эти самые минуты, когда выходишь с вокзала, садишься в первый попавшийся транспорт и едешь смотреть город. Такой ли он, каким тебе представлялся? А затем перекусываешь в случайной кафешке на конечной. Смотришь на время и понимаешь, что остался еще час-другой до осмотра новой квартиры – жилища, которое должно стать твоим другом, твоей защитой в этом новом, еще не изведанном городе, куда ты будешь возвращаться ежевечерне и проживать самые тяжелые мгновения своей жизни –
И вот думаешь о том, что остается час-другой, и заказываешь водки – обязательно сто граммов, не больше. И огурчик соленый, лучше него к водочке никто не придумывал. Да и зачем придумывать что-то, когда все придумано. Лучше бы придумывали, как людям жить на Земле не страдая. Выпиваешь, закусываешь, морщишься от удовольствия, кивком головы благодаришь усталую женщину-продавца. И выходишь на холод, в куртке нараспашку, с этим неизменным, стершимся до дыр портфелем в одной руке и шапкой – в другой. Вдыхаешь этого – не воздуха даже, а первого мороза поздней осени. И города.
Ты делаешь в новом городе свой первый настоящий вдох, ты заявляешь ему: я приехал. Что будет дальше? Пока никто из вас не знает. Жизнь начинается. Подходишь к печатному киоску и просишь карту города. Холодными руками раскрываешь и ищешь в списке улиц ту единственную, как в списке людей – свою суженную. Спрашиваешь людей на остановке: как добраться? Едешь.
Вот так и я, приехал. Конечно, дом мой не в самом центре – здесь, как и везде, наверное, в центре понастроили таких домов, на которые и глаз поднять боишься, мимо проходя. А уж задуматься о том, чтобы в них жить! Но вокруг еще сохранились – да и не сказать, чтобы в малых количествах – деревянные домишки из одного или двух этажей. В каких-то больше удобств, в каких-то меньше, а какие-то и вовсе без удобств. Но я как увидел их – сразу влюбился. Мне главное, чтобы было тепло. Так и сказал по объявлению: чтобы мог, придя в дом, согреться. А остальное волнует мало.
Приехал и иду, топчу снег тяжелыми ботинками, а он хрустит и сверкает весь, как новогодний сахарный крендель – не знаю, поймешь ли ты, видела ли такие? Но вот в моем детстве их было полно. Надо же, ничего не было, а сахарные кренделя были. Сижу и усмехаюсь здесь, пока пишу тебе эту весточку. Вот жизнь-то была, любопытная штука. И снег такой, знаешь, пушистый, совсем как в том твоем письме – это именно он, который ты любишь. Который стелется хлопьями, укутывает, убаюкивает, ложится на ладони, на волосы, завораживает. И совершенно нет ветра. Ей-богу, если такая погода здесь будет все время, я быстро полюблю этот город! Романтика ведь, светлые надежды!
А то я с погодой теперь не в ладах. Удивительное дело, никогда не думал, что стану человеком, который будет ворчать на погоду: мол, дождь ему не так, снег ему не эдак. Всегда считал таких людей бессмысленными брюзгами. А сам-то далеко ушел? Раньше мне было наплевать, какое время года, я говорил так: главное не то, что на улице, главное то, что в душе. Теперь я понимаю: главное все-таки то, что на улице. Оттуда и то, что в душе. Это старость? Или одиночество? Когда наступает тяжелая зима, мне становится плохо, я представляю, сколько хмурых, беспросветных дней впереди, как будет холодно, грязно, неуютно везде, куда бы ни направился.
Сколько тяжелых и мрачных раздумий несет с собой эта зима, и все сложнее и сложнее проживать ее, кажется, что она все суровее, все дольше с каждым годом. В моей легкой и нежной юности я мнил себя поэтом, а поэт обязан любить осень. Это же пища поэта – тоска, увядание, грустные размышления.
А теперь я с каждым годом все сильнее влюбляюсь в лето: только в нем жизнь, все остальное создано лишь чтобы его ждать. Ну а зима? Она бывает красива моментами. Выходишь во двор, а там падает этот пушистый снег, небо все в звездах, кто-то слепил снеговика, и тот стоит посреди двора с ведром на голове, и смотрит на тебя. И все замирает, ты стоишь и думаешь: как жизнь прекрасна! Но это пара минут, не месяцы же!
Вообще, любопытно, что мы говорим о погоде. Никто, по-моему, так обстоятельно не обсуждает ее, как мы в наших письмах. А мне это нравится! Ни с кем так не хотелось обсуждать погоду, как с тобой, хрустальная моя. Сколько живого интереса к этой, казалось бы, безвыигрышной теме. И вправду, какое влияние оказывает погода на человеческую жизнь. Это же немыслимо.
Так вот, я живу теперь в двухэтажном доме. Деревянном. Местечко тихое, перекресток двух маленьких, еле заметных на карте улиц. Комната большая, светлая, два окна на одну сторону и еще одно – на другую. Батареи, конечно. Нет душа и ванны, да и горячей воды нет. Но все это так, пустяки. Неподалеку есть старая баня, я уже выяснил, там дешево вроде и чисто. Буду ходить туда. Всяко лучше, чем в типовой многоэтажке. Да и дешевле. Хозяйка – женщина, кажется, за пятьдесят. У нее такой колоритный говор, ты бы услышала – наверное, рассмеялась. Она говорит:
– Ну, плати по первым числам, не буду тебя беспокоить.
И смотрит на меня так косо:
– Деньги-то есть?
Да, говорю, есть немного. У меня самого, говорю, квартира сдается. В лучшем городе Земли. Она ахнула:
– Ах, вы оттуда. Ну, тогда все ясно. Я, – говорит, – спокойна. Ну а сами-то чем занимаетесь? – говорит.
Ну что мне ответить? Я простой учитель литературы, объясняю. Мне сорок лет.
– А сюда зачем приехал? – выпытывает она.
Зачем? Не знаю ведь сам, зачем приехал. В гороскопе прочитал: «в поисках счастья может объездить полмира». Так что ты права в своей догадке. Да и могла ли быть иная причина? А ты ведь веришь в гороскопы, помню, ты писала. Что они сулят тебе теперь?
Эта квартира – единственная моя возможность хоть как-то пожить. Все едут в мой родной город, а я в обратном направлении. Если где-то убывает, ведь должно и прибывать, верно? Да и родным его уже давно не назовешь, если вспомнить, каким смыслом наполняется всякий раз сердце, когда говоришь: «родные». Ну вот как ты моя родная, например. За время нашей переписки стала мне близка настолько, что ты уже частичка сердца моего, неотделимая, ставшая мной. А мой город?
Он это сердце только режет. Он ускользает от меня, не дает любить его таким, каким когда-то полюбился. Он совсем другой, он хохочет в лицо мне, когда я, безутешный, пытаюсь найти в нем черты того, милого. В котором прошло мое детство, которому я обещал быть верным. Я постиг немногое в жизни, и детей, учеников своих, стремился научить тому немногому, что нужно сохранить в этом городе, чтобы хоть как-то оставаться человеком. Но им не нужно и это. У них другие учителя, и они учат их жить в этом городе. Научили бы и меня, да поздно! Что, я в церковь пойду плясать? Или яйца гвоздем приколачивать?
Они забрали у меня мой город и живут в нем своей жизнью. Ну а я, знаешь, прости за бесцеремонность, могу прийти на самую главную площадь, встать, чтобы меня все видели, расстегнуть ширинку. Ты меня поняла, наверное. Только сначала журналистам напишу, пусть знают: будет политический перформанс.
Родная, я в этот же день стану самым честным, самым принципиальным человеком в городе. У меня интервью будут брать, на меня равняться. Чувственные барышни со старших курсов будут писать про меня речи. А многие захотят переспать со мной – ну а что? Я серьезно. Здесь только так можно стать креативным, как они говорят. А я не такой, я серый, я, в конце концов, рабочий. Чем это не протест в те времена, когда все ненавидят и презирают рабочих, заявить, бросить им: да, я рабочий. Учитель ведь рабочая профессия. Интеллигенция забивает гвозди в мошонки. Интеллигенция ходит в костюмах хомячков. Какое отношение я к ней имею? Никакого. Гори она огнем.