Лунный вариант

Семенихин Геннадий Александрович

— Видел, — повторил Горелов тверже.

— И что же вам бросилось в глаза?

— Как будто бы она вас моложе.

— Не как будто бы, а на целые восемнадцать лет.

Горелову на мгновение стало неловко от мысли, что он некстати задел больную струну в душе своего собеседника. Поднял глаза на замполита, но ни тоски, ни огорчения, ни боли не прочел на его лице. Наоборот, лицо этого много повидавшего человека было согрето мягким ясным светом. Будто вспомнил Нелидов о чем-то самом дорогом и не хочет с этим воспоминанием расставаться.

— Смешно, если разобраться, Алексей Павлович, — заговорил полковник после некоторого колебания, — как иной раз меняются наши убеждения. Когда мне было двадцать пять, человек, женившийся на женщине, лет на десять его моложе, казался мне чуть ли не преступником. А вот поди ж ты, сам попал в такое положение, да еще и похлеще иных. Хотите знать, как это вышло? —

спросил он быстро и, не дав Горелову ответить, продолжал: — В сорок восьмом году был я уже майором. За плечами война, на груди ордена, под командованием — авиационный полк. Служил я в то время на Крайнем Севере, был женат на артистке. Фамилии ее называть вам не стану, возможно, она вам и известна. Скажу лишь, что выступала моя жена примерно с тем же репертуаром, что и Клавдия Шульженко, только уступала ей, конечно, во многом. Но успехом пользовалась немалым, и не на одной только сцене, — усмехнулся он криво. — Что я могу сказать о своей жене? Она не давала мне явного повода для обвинений в неверности. Но когда начинает рушиться семья, есть сотни незримых примет, по которым мужчина узнает об изменах жены. Несколько раз я встречал Ларису в обществе других мужчин в самое непредвиденное время. «Это наш режиссер», — говорила она. «Это наш новый тенор», «Это наш новый ударник». И кончалось тем, что в их обществе я шел в ресторан или вечернее кафе, чокался, пил. Словом, имел дело с целым духовым оркестром, если процитировать пошленький анекдот. Вы, может, захотите меня спросить, почему я ни разу не взорвался, не стукнул ее или кого-нибудь из ее любовников кулаком? Всему причиной — внешне неуязвимая ее ложь. Ничто так не повергает в тупую равнодушную тоску, как эта женская ложь. Моя Лариса возвращалась домой нередко далеко за полночь и невозмутимо говорила: «Обсуждали неудачи сегодняшнего концерта. Знаешь, как горячо спорили! Ты не веришь? Позвони Лидке Соломоновой». И я не мог что-либо возразить, хотя знал прекрасно, что все от начала и до конца — ложь… Потом нас перевели еще дальше на север, и новый суровый гарнизон оказался моей Ларисе не по душе. Хныкала, хныкала, а потом собрала чемоданы и уехала. Не мог я ее удерживать, Горелов. Разумом и сердцем не мог. А прикрикнуть — голоса не хватало. Может, если бы прикрикнул, все осталось по-прежнему. Только к чему? Через полгода прислала Лариса длинное слезное письмо, в котором просила не осуждать сурово за то, что вышла она замуж за какого-то режиссера, поддержавшего ее дарование… Скучнейшая, банальнейшая история. Теперь даже вспоминать не хочется. А тогда я отнесся к своей беде далеко не бесстрастно. Самое трудное время выбрала Лариса для своего предательства. В полку осваивалась новая реактивная техника. Неудачи одна за другой. Того и гляди, снимут с должности и в запас отправят. Сразу семь бед обрушилось на меня. Тоскливо, муторно было — тебе не понять. Все же пересилил я себя. Товарищи поддержали. Взял в руки, волю напряг, и дела стали выправляться. Весною летчики наши перехватили иностранный самолет-нарушитель, сесть его принудили. Им — орден, а мне — снятые выговора и звание подполковника. А к концу года полк по всем статьям в передовые вышел. Вызывает меня командующий и награждает путевкой на Черноморское побережье.

«Съезди, развейся на море, Нелидов». Я плечами пожал и усмехнулся:

«Зачем мне море? У нас тут тоже море. Даже целый океан Северный Ледовитый».

Генерал не любил возражений, бровями повел:

«Ладно, ладно, океан наш, к сожалению, не для отпускников, а там пальмы, кипарисы, субтропики».

Поехал я. И встретился в санатории с бывшим своим начальником штаба полка Колычевым. Он лет на десять меня был постарше. Спускаюсь по лесенке на пляж, в пижаме, с полотенцем через плечо, вид самый что ни на есть курортный, и он — навстречу. А рядом девчушка.

Остроносая, как галчонок, веснушки на носу и щеках, в пестром клетчатом сарафанчике. Шея загорелая, ручонки тоненькие, коленки острые и сбитые. Ключицы так и выпирают. Только высокая, с папой вровень. Мы с Колычевым обнялись — и даже прослезились немного. Вспомнили, как я горел, когда над аэродромом двух «мессеров» пришил, пытавшихся атаковать транспортный самолет с командующим фронтом.

«Здравствуй, Игорь Петрович, — говорю, — сколько лет-зим не виделись! Вот здорово, что двадцать четыре денечка отдыхать теперь вместе будем! А где же твоя половина?»

Он глаза отвел и — глухо:

«Рак. Летальный исход. Познакомься с дочерью. Это моя Иришка. Поздоровайся, девочка, с дядей Пашей».

Скоротали мы месяц. Иришке в ту пору шел семнадцатый год. Лазила она по горам отчаянно, никто угнаться не мог. Ну а на море я ее побивал и по скорости и по дальности, все-таки бывший краснофлотец. Сдружились мы с нею накрепко. Был я в ту пору еще молодцом:

лишнего веса ни-ни, седых волос тоже. Иришка чуть не замирала от восторга, когда я прыгал с самой верхней площадки вышки в море. Много у нас с ней было разговоров и полудетских и взрослых. Она привыкла к моему снисходительному полушутливому тону. А когда расставались, щекой к плечу прижалась, совсем как козочка. «Не хочу вас отпускать, дядя Паша, в ваши свирепые ледяные просторы». Я только грустно вздохнул. Пока мы втроем проводили отпуск, от Иришкиного смеха и добрых шуток оттаяло сердце. Уехал. Опять полеты, аэродромная одинокая жизнь. Прошло два года, и я снова получил путевку в тот самый санаторий. Захожу в вестибюль и первый, кого встречаю, — Колычев. Обнялись. И только когда намяли друг другу бока, увидел я рядом с ним стройную зеленоглазую девушку. Даже не сразу угадал в ней Иришку. Думал, бросится, прижмется, как тогда, при расставании. Но она пугливо отодвинулась, протянула руку и уже не «здравствуйте, дядя Паша», а «здравствуйте, Павел Иванович» произнесла.

«Здравствуй, Ириша! — воскликнул я. — Какая же ты, право, взрослая!»

«А как же! — вмешался Игорь Петрович. — Уже на третьем курсе пединститута».

Я пристальней на нее поглядел. Куда девались выпирающие ключицы и острые в ссадинах коленки! Глаза широкие, пышная волна светлых волос на голове. Иришка преодолела робость, призналась: «А мы сюда третий год ездим и ни разу вас не встретили, Павел Иванович».

«Да-да, — подтвердил и Колычев, — что-то ты, брат, того — пренебрегаешь Черноморским побережьем».

Ириша в глаза мне смотрит и с доброй насмешкой прибавляет:

«Да разве, папа, северного медведя легко в край магнолий и кипарисов вытащить!»

Снова побежали дни, какие-то особенные, легкие. Мы лазили по горам, катались на глиссере, заплывали вдвоем с Иришей далеко от берега. По вечерам она играла нам Грига и Шопена. Едва ли она была безукоризненной исполнительницей, но нам нравилось. По воскресеньям мы ходили обедать в маленький портовый ресторанчик: Колычев, Ириша и я. Мы спускались в подвал по узкой деревянной лесенке, распивали бутылочку «рислинга». Оглядывая низкие своды, Ириша пускалась в отчаянные импровизации о пиратах и купцах, которые в древности могли, по ее мнению, посещать подобные кабачки. Игорь Петрович в эти минуты спешил ее прервать и начинал вспоминать фронтовое прошлое, путь нашего полка. Почему-то он много рассказывал о моих воздушных боях. Ириша слушала с остановившимися глазами, ее захватывала наша авиационная романтика. А мне становилось неловко от того, что мои воздушные бои в изображении Колычева становились очень преувеличенными. Однажды я его даже перебил:

«Игорь Петрович, Ирише уже наскучило. Ты бы лучше о себе рассказал».

Ириша улыбнулась:

«Не слушай его, папка, ты очень интересно говоришь».

А он засмеялся:

«О себе? Не шути, Павлуша. Я же был начштаба и в основном реляции на подвиги сочинял, а не совершал их!»

Очевидно, и о моей беде рассказал он Ирише. Выдался как-то ветреный вечер. Купаться было опасно, на бетонный мол набегали волны в шесть баллов. Мы были на веранде санатория вдвоем с Иришей. Клавиши пели под ее пальцами. Неожиданно она захлопнула крышку рояля и тихо спросила:

«Павел Иванович, а это правда, что вы разошлись с женой?»

Я поднял голову. Никогда не забуду этих тревожных, грустящих глаз. Ответил коротко:

«Да, правда».

Ириша или не заметила сухости моего тона, или сделала вид, что не обратила на него внимания.

«Я ее на одном концерте слушала, — сказала она, — красивая женщина, и поет ничего. А вам не жалко, что вы больше не с ней?»

Я пожал удивленно плечами: мол, не знаю. Вдруг Иришкины глаза потемнели, расширились, и она гневным шепотом заговорила:

«Она злая, гадкая, низкая! Как она посмела принести такую боль вам, хорошему, доброму и честному!»

Я никогда не видел Иришку такой ожесточенной. Сделал попытку натужно улыбнуться:

«Да ты постой, не шуми, успокойся».

Но она с заблестевшими от слез глазами топнула босоножкой и упрямо повторила:

«Нет-нет, не смейте мне возражать! Она злая, гадкая, низкая».

Иришка убежала с веранды, а я пошел к себе. В ту ночь долго не спал, тянул папиросу за папиросой. У меня не оставалось никаких сомнений: Иришка в меня влюбилась. Первое робкое чувство! Мы обязаны его замечать и щадить. Надо беречь первую любовь человека и не всегда давать ей разгореться. Что я мог, бывалый тридцатишестилетний человек, противопоставить этому наивному, горячему чувству? Уйти в себя, как улитка в раковину, и сделать вид, будто ничего не понимаю? Вероятно, так было бы педагогичнее, но я уже не мог. Да и какой из меня, фронтового летчика, педагог! Видно, все-таки проснулся во мне эгоист. Слишком дорогой показалась внезапно эта девушка.