Lurk
Шрифт:
А еще Стайлз знал, что стоит принимать действительность такой, какая она есть, стараясь ее не осмысливать. Киру жестоко обидели, и Кира смогла ответить тем же. Лиам перевелся в другую школу, Хейден впала в депрессию, отношения с Айзеком безнадежно испорчены, да и с Эллисон больше ничего не получится. Лидия была обеспокоена отношениями в стае и с самим Стайлзом, а Малия оказался в коме.
Сам же Стайлз стал личной собачкой для Киры.
Скотт остался один.
Вполне заслужено.
Но не сказать, чтобы человечно. Впрочем, страдания, которые обрушились на
— Ты мне об этом не рассказывала, — произносит он. Кира делает еще шаг вперед, сокращая между ними расстояние до минимума. В ее взгляде нет прежнего глянца, они живые, они настоящие, в них плещется боль. — Ты использовала меня.
— Я и не могла рассказать. Ты был его другом. Я использовала твои слабости и желания против тебя, но… по-моему, ты остался в выигрыше.
Сочувствие, которое только-только стало прокрадываться в сердце, сменилось отвращением. Парень снова отступил назад. Оказывается, вот он — финал. И финал — это осознание того, что Стайлз своими же руками помог разрушить то, что у него было.
— Ты уничтожила нашу стаю.
— Она бы все равно распалась, — пожала плечами девушка, и к ней понемногу стала возвращаться былая расчетливость. — Сам посуди: Лиам подавал слишком большие надежды, а его связь с Хейден стала отличным фундаментом для новой стаи. Скотт сдавал позиции. Расставание с Эллисон и недоговоренность с Лейхи лишь ускоряли это процесс. А твой конфликт с Лидией и Эйданом становился все острее и острее. Это бы ни к чему не привело.
— Тогда зачем? — процедил парень сквозь зубы, вновь обращаясь к девушке как к объекту своей… боли. Забавно, что когда-то Кира лечила его разбитое Лидией сердце. Теперь ситуация будто вывернулась наизнанку. — Если все и так было обречено?
— Потому что резко обострившееся после случившегося со мой чувство вины будет сгрызать МакКолла подобно раковой опухоли. Он заслуживает этого.
«Все нужен Скотт МакКолл, всем нужен Скотт МакКолл, разве тебя это не бесит?».
Вот где была подсказка.
Стайлз ненавидит себя за то, что не умел читать между строк. Теперь вот ему придется переваривать в воспалившейся памяти все фрагменты и анализировать каждую фразу, ища в ней подсказки и подвохи. Хотя имеет ли теперь смысл придаваться самоуничтожению, раз ничего изменить нельзя?
— Ты не учла одного: нам всем с этим жить. Не только Скотту, но и мне. Лидии. Лиаму, Хейден, Айзе…
— Не разбив яйца, омлет не приготовишь, — она снова сыплет паланиковскими цитатами, а в ее сущность возвращаются плавность и неестественность. Стайлз все еще не может пошевелиться, но, по крайней мере, он может дышать, и это успокаивает. Собственные мысли оказываются под жестким контролем. Кира пытается залезть в его голову, но безуспешно. Она усмехается и достает из кармана накинутой на плечи кофты пачку сигарет.
— Мне стоило тебе это сказать, но, — она пожимает плечами, — кому какое дело до спрятанных в твоем шкафу скелетов?
— Мне было дело. Потому что я думал, что раз я тебе доверяю свои секреты, то и ты можешь доверить свои.
Кира прикуривает, но тут же обжигается. И нет, не от ядовитого дыма, а от слов Стайлза. Ее Стайлза. Девушка выпрямляется и выдыхает дым, зажимая сигарету между пальцами. В нем есть что-то, понимает она. Что-то, сводящее с ума и вместе с тем сильно привлекающее. Это смесь человечности и аморальности, привлекательности и уродства, жертвенности и эгоизма. Это что-то среднее между обезболивающим и выстрелом в грудь.
Это его сущность. Его индивидуальность. Его… похожесть на других.
— Не все можно сказать, Стайлз. Есть нечто, что нам приходится скрывать. Свои желания или свои страхи — все то, что мы прячем за третий барьер и так боимся кому-то открыть.
— Но я не побоялся тебе открыться, — он шпигует ее аргументами как пулями, и Кире кажется, что она не выживет после этого расстрела.
Поэтому Кира и не пытается. Она принимает смерть в таком облике, в котором она предстает перед ним — в облике Стайлза. Вот что он несет с собой, вот что сводит в нем с ума и привлекает — непомерное чувство… обреченности. Ты смотришь в его глаза и понимаешь одно: даже когда ты исполняешь свои желания и преодолеваешь страхи, какая-то их часть все равно остается с тобой. Что-то типа фантомных болей. Болей, которые останутся с тобой навсегда и будут медленно, но верно разрушать тебя изнутри: твой третий барьер, твое прогнившее сердце, твою и без того дерьмовую жизнь.
— Я сожалею, — произносит она после того, как выныривает из потока собственных мыслей. — Сожалею, что обошлась с тобой так. Ты — единственный, перед кем бы я хотела вымолить прощение. Но я понимаю, что ты перерос ту стадию, когда слова так много значат. Теперь тебе важны поступки.
Стилински понимает намек. Намек на Лидию и то, что случилось на парковке. Ему не нужны были ее клятвы. В какой-то момент ему захотелось добиться от нее действий, и только тогда он смог снова подпустить ее.
— Так что позволь мне просто быть рядом, — она смела и решительна. Это Стайлзу всегда нравилось. А сейчас это причиняет боль. — Чтобы доказать, что я по-прежнему предана тебе.
Он не решается озвучивать ту фразу, которая бьется в его сознании: не просит ее уехать, чтобы доказать свою преданность и готовность поступками ее доказать. Отчасти он боится ее потерять. Отчасти не хочет оставаться без поддержки. Отчасти понимает, что отъезд Киры ничего не изменит.
Стайлз медленно касается руки Киры и аккуратно отбирает сигарету, а потом сам затягивается, прикрывая глаза и ясно давая понять одно: он не отталкивает ее.
По крайней мере, сейчас.
Одежда пропитана дождем, запахом Лидии и сигарет. Это сочетание так необычно, так… волнительно. Стайлз распахивает глаза и медленно идет к столу, зажигает газовую конфорку, ставит чайник. Он открывает хлебницу и берет нож, чтобы отрезать два куска хлеба. Кира упускает тот факт, что ни он, ни уж тем более она не нуждаются в пище. Она смотрит на промокшую одежду парня и думает об одном: она что-то упускает. Какую-то малую, но значительную деталь, которую она не может вызвать из водоворота мыслей.