Лужайки, где пляшут скворечники
Шрифт:
— Не вздумай наябедничать, — весело сказала ей вслед Нитка с крыши ледореза.
Теперь Нитка и Тём, выбравшись из воды, не спешили одеваться. Пока Тём жмурился, Нитка забиралась на скат ледорезной кровли. Там она отворачивалась, и тогда залезал туда же Тём. Они оказывались почти рядом, но между ними стоял торчком полуоторванный кровельный лист. Тём и Нитка видели только головы и плечи друг друга.
От вздыбленного листа пахло теплой домашней крышей. То железо, на котором лежали Нитка и Тём, тоже было теплым, не успевало
А потом — как всегда:
— Тём, я пошла, закрывай глаза.
Ни разу не нарушили они свое слово: даже краешком глаза не взглянули друг на дружку, когда раздетые. Ну… по крайней мере, когда на берегу.
В глубине Тём позволял себе открывать глаза. В воде он видел без очков гораздо лучше, чем на суше. Хотя виделось-то не много. Озерная вода была не очень прозрачная, в ней стоял желтоватый сумрак. Раннее солнце только гладило ее, но не проникало внутрь. Но когда Нитка проплывала совсем близко, Тём различал ее светлое тело, черный поток волос и темные от загара ноги.
Однажды Тём и Нитка сошлись под водой лицом к лицу. И Тём увидел, что Ниткины глаза тоже открыты! Даже здесь было видно, какие синие! Нитка чуть улыбнулась и… погрозила пальцем.
Тём перепуганно вылетел на поверхность чуть не по пояс. Нитка — следом. Тём успел заметить, что Ниткина грудь совсем как у пацана — никаких выпуклостей. Ну, или чуть-чуть… Оба тут же плюхнулись обратно — по горло. Поглядели друг на друга и… ничего не сказали. То, что случилось под водой, было там, в другом мире. А здесь опять все сделалось как раньше…
Наконец их кто-то выследил и «настучал» начальству. Кто именно, Тём не знал, и было ему на это наплевать. Нитке тоже. Плохо другое — чуть не растоптали сказку.
…Раннее утро этого дня было чудесным, как и прежние. Но к полудню стало пасмурно, зарядил дождик. Сперва теплый, не сильный, но упорный.
Этот дождик шумел за открытым окошком и после обеда, когда Тём лежал в кровати. Был «тихий час».
Летний лагерь «Приозерный» был не то, что давние пионерские лагеря, никто не требовал, чтобы в тихий час «дети» непременно спали. Можно было играть в шахматы, поставив между койками табурет с доской, можно болтать потихоньку. Главное, чтобы каждый был в своей постели. Некоторые читали — те, кого жизнь еще не отучила от такой старомодной привычки.
Тём взял с подоконника наугад чью-то потрепанную книжку. Оказалось, это «Повести и рассказы» А.Куприна. Тём быстро пролистал давно знакомые истории про белого пуделя, , про кошку Ю-ю, про слона, которого привели в гости к больной девочке… И наконец наткнулся на нечитанный раньше рассказ «Храбрые беглецы».
Речь шла о мальчишках, живших в давние времена в сиротском пансионе, вроде приюта. Ничего себе, приют! В бывшем дворце графа Разумовского! И постели за воспитанниками там заправляли специальные горничные или дядьки Матвей и Григорий… Хотя все равно сиротская жизнь — не мёд.
Девочки обитали в другой, строго отделенной от мальчишек половине пансиона. («Как у нас, разделение на разные отряды», — подумал Тём). Десятилетний воспитанник Нельгин влюбился в смуглянку Мухину и однажды во время урока танцев сунул ей в руку записку с признанием.
Про «тайную связь» как-то узнало начальство.
«А на другой день, на уроке законе божьего, — читал Тём, — раздался в коридоре тяжкий топот и звон колокольчиков, отчего чуткое сердце Нельгина похолодело и затосковало…
— Нельгин! Иди-ка сюда, любезный!
И бедного влюбленного повели наверх, в дортуар, разложили на первой кровати и сняли штанишки…»
Тём от души пожалел беднягу, получившего за свою любовь от бесчувственного дядьки Матвея «двадцать пять добрых розог», но вместе с жалостью ощутил и тревогу. Предчувствие какое-то. Оно нарастало вместе с шумом дождя, который делался все неласковей. И стало совсем худо, когда в сенях фанерного домика послышались тяжелые шаги — у Тёма тоже было чуткое сердце.
Шаги принадлежали дежурной вожатой Шуре.
— Темрюк, пойдем-ка со мной, голубчик…
На крыльце Шура накрыла Тёма полиэтиленовым дождевиком. Но в этой заботе было что-то казенное, и она не успокоила Тёма. По дороге к штабному домику Тём уже знал, зачем его туда ведут.
И не ошибся.
Нитка была уже там. Стояла перед голым дощатым столом, за которым разместился «состав суда». Она посмотрела на Тёма понимающим взглядом, и он встал рядом, уронив на пол накидку.
За столом восседали вожатые Даля-Магдалена, Валентина, Демьян и директорша лагеря Анастасия Климовна. Младших инструкторов не было. Наверно, из-за деликатности вопроса решили их не приглашать, не играть в демократию. Шура тоже подсела к столу — рядом с кудрявым Демьяном (он часто задышал и отодвинулся).
Худая, похожая на пожилую английскую леди, Климовна с полминуты сокрушенно смотрела на Нитку и Тёма — как добрая тетушка, которая не хочет, но обязана разоблачить и выпороть провинившихся племянников.
Нитка нагнулась и стала гладить пальцем свежую царапину под коленом. Дождь гулко стучал о фанерные стены, из окна пахло, как бедой, мокрыми сорняками.
Климовна села попрямее и сказала:
— Ну? Будем сразу признаваться или сперва поломаемся-поотпираемся? — Ее простецкая лексика не вязалась с английской внешностью.
Нитка, не разгибаясь, стрельнула в директоршу взглядом:
— Знать бы, в чем признаваться…
— В самовольном купании, дорогие мои! В побегах с территории лагеря и в проникновении в запретную зону! Вам разве не известно, что за каждое из таких дел, взятое даже в отдельности, грозит исключение?