Лужок Черного Лебедя
Шрифт:
— И то, что этот, — подозрительный кивок на меня, — вокруг шастает, только подтверждает, что я был прав.
— Разве не вежливее было бы просто спросить, не видали ли мы твоей сумки? — точильщик смотрел на меня.
— Думал небось, что мы тебя живьем зажарим? — женщина скрестила на груди руки, толстые, как канаты. — Все знают, что мы не откажемся от кусочка годжо, [57] так ведь?
Я пожал плечами — мне было плохо и я не знал, что ответить. Подросток продолжал вырезать непонятно что. Пахло древесным дымом и солярочным выхлопом, человеческими телами и табаком, сосисками
57
Нецыган (цыганск.).
— А что, если мы тебе поможем искать эту твою сумку? — заговорил коротенький мужчина, сидящий на троне, сложенном из шин. — Что ты нам дашь за это?
— А моя сумка что, у вас?
— В чем это ты обвиняешь моего дядю? — выпалил мальчишка со сломанным носом.
— Тихо, Ал. — Точильщик зевнул. — Пока что, насколько я могу судить, он нам ничего плохого не сделал. Но может заработать капельку хорошего отношения, если расскажет, что там было в общинном центре в среду. Небось говорили про эту постоянную площадку, что муниципальный совет хочет строить на Хейкс-лейн? В зал набилось полдеревни. Я сроду такого не видал.
Честность и чистосердечное признание — часто одно и то же.
— Да.
Точильщик откинулся назад с довольным видом, словно выиграл спор.
— И ты ходил небось? — спросил тот, кого называли Клем Остлер.
Я уже и так слишком долго колебался.
— Мой отец взял меня с собой. Но собрание прервалось на середине, потому что…
— Потому что вы все про нас выведали, так? — резко спросила дочь.
— Мало что выведали, — такой ответ показался мне самым безопасным.
— Эти годжи, — у Клема Остлера глаза были как щелки, — они про нас не знают ни на крысиный хвост, а так называемые «специалисты» — еще меньше.
Старик по имени Бакс кивнул.
— Семья Мерси Уоттс поселилась на одной такой «разрешенной площадке», у Севеноукса. Там надо платить, очереди, списки, инспекторы. Выходит то же социальное жилье, только на колесах.
— В этом вся глупость! — Точильщик поковырял в костре. — Мы не больше ваших местных хотим, чтоб площадки строились. Все этот новый закон, из-за него весь этот чертов шум и поднялся.
— Что это за закон такой, дядя? — спросил мальчишка со сломанным носом.
— А вот такой. Он гласит, что если муниципальный совет не построит сколько надо площадок, мы можем ачить [58] где захотим. Но если площадки есть, а мы стоим в другом месте, то гаввы [59] могут нас насильно передвинуть на площадку. Вот зачем им это место на Хейкс-лейн. А не потому, что они нам хотят сделать чего-то хорошее.
58
Разбивать лагерь (цыганск.).
59
Полицейские (цыганск.).
— И про это небось говорили на этом вашем собрании, а? — старшая женщина оскалилась на меня.
Клем Остлер не дал мне ответить:
— А как только они нас привяжут к месту, то примутся запихивать наших чавви в свои школы, а там уж их дрессировать: да, сэр, нет, сэр, слушаюсь, сэр. Превратят нас в кучку дидикоев и кенников, [60] засунут в душные кирпичные дома. Сотрут с лица земли, как Гитлер хотел. Конечно, постепенно, очень вежливо, но все равно так или иначе от нас избавятся.
60
Отщепенцев, отступников, оседлых цыган (цыганск.).
— «Ассимиляция», — мальчишка со сломанным носом неприязненно посмотрел на меня. — Так это называют социальные работники, верно?
— Не знаю, — я пожал плечами.
— Удивляешься, что цыган черномазый знает такие длинные слова, а? Ты меня не узнал, да? Я-то тебя помню. Эти гляделки не забудут лица, если хоть раз увидят. Мы с тобой вместе ходили в школу для малышей тут, в деревне. Фрогмартин, Фигмортон, как-то так учительницу звали. Ты и тогда уже заикался, верно ведь? Мы играли в эту игру, в «Виселицу».
Память подсунула имя.
— Алан Уолл.
— Да, Заика, это мое имя, и не трепи его понапрасну.
«Заика» определенно лучше, чем «Шпион».
Мать закурила сигарету.
— Что меня больше всего бесит в годжах, это их манера звать нас грязными, когда у самих туалет в той же комнате, где они моются! И все пользуются одними и теми же ложками и чашками, и моются в одной и той же воде, и мусор не выбрасывают на дождь и ветер, чтобы он сам собой разошелся — нет, складывают в ящики, чтобы гнил! — она вздрогнула. — Прямо внутри дома!
— И спят прямо со зверями и все такое, — Клем Остлер пошевелил в костре. — Собаки и то грязные, а кошки! Блохи, грязь, шерсть, и все прямо тут, в постели. Верно ведь? Эй, Заика!
Я задумался о том, насколько цыганам хочется, чтобы все остальные люди были омерзительными — их вымышленными пороками, как узорами по трафарету, забить свою собственную сущность.
— Ну, кто-то позволяет домашним животным спать у себя на постели, но…
— И еще одно, — Бакс сплюнул в огонь. — Годжи не женятся на одной и той же девушке на всю жизнь. Теперь такого уже не бывает. Им развестись — все равно что новую машину купить. Хотя брачные обещания дают, что куда там.
Вокруг костра закивали и укоризненно зацокали языками. Кроме того парня, который что-то вырезал. Я уже решил, что он глухой или немой.
— Как тот мясник в Вустере, который развелся с Бекки Смит, стоило ей чуточку обвиснуть.
— Эти годжи что угодно трахнут, не глядя что женаты, не глядя, шевелится оно или нет, — продолжал Клем Остлер. — Как собаки в течке. В любое время, в любом месте, в машинах, в задних переулках, в мусорных контейнерах, где угодно. И они еще нас называют «асоциальными».
Тут все разом посмотрели на меня.
— Скажите, пожалуйста, — мне было нечего терять, — никто из вас случайно не видел мою школьную сумку?
— «Школьную сумку»? — насмешливо повторил Шинник. — «Школьную сумку»?
— Ой, ну хватит, не мучайте мальчика, — пробормотал точильщик.
Шинник поднял в воздух мою сумку «Адидас».
— Такую?
Я придушил облегченный возглас.
— Забирай, Заика! Из книг еще никто не научился подхалимничать или тупить.
Сумку по кругу из рук в руки передали мне.