Львенок
Шрифт:
Боже! Слезы застили Нусельскую долину, луна, отразившись в них, раскололась на длинные серебряные дольки. Я размяк, я рыдал, я фарисейски посыпал голову пеплом. Клещи мучительной страсти рвали мои внутренности, а барышня Серебряная, ухмыляясь, подобно соблазнительному Вельзевулу, поворачивала раскаленное железо в моих ранах. И тут вдруг из бесовских теней — нелогично и неожиданно — выступила Вера: очевидно, терзания любви пробудили муки совести. Хотя я и попробовал немедленно выкинуть ее из головы, мне это не удалось; она стояла за спиной жестокой Ленки, она выглядывала из-за ее плеча, эта добрая душа, в квартирке которой я грелся, когда на улице стоял мороз, а мне было лень тащить уголь к себе на пятый этаж; Вера, вся сила духа которой уходила на прекрасное владение собственным телом, так что на большее ее уже недоставало, преданная балерина, тоже угодившая под колесо любовных скорбей. «Пушинки легче груз чужих клевет…» — зазвучали у меня в голове стихи, которые я как раз редактировал на работе, несовременные стихи наивного поэта старого мира, в той книге их напыщенно читала какая-то патетичная декламаторша — не вникая в смысл, просто очень громко, как того требует наш новый мир: «воспрянешь, первыми не сбит комками!» Они принадлежали прошлому, как и сдержанность моей черноглазой красавицы — и меня внезапно охватило абсурдное и удивительное чувство, что я наконец-то сумел уловить суть ее странной натуры; суть эта заключалась в том, что несмотря на почти неприличное бикини, несмотря на накрашенные розовым ногти, она будто жила и с удовольствием барахталась где-то на грани веков, когда абсолютно все еще не стало таким относительным. И Серебряная повторила вслед за патетичной декламаторшей: «Но то, что ты творил другим во вред…», а потом сама принялась читать эти устаревшие и по форме, и по содержанию стихи, читать с тем глубоким сопереживанием, которое бы у всех прочих умнейших наших современников казалось фальшивым и смешным: «лежит на сердце, словно тяжкий камень…» Она закончила, и меня — хотя я и размяк в языках любовного пламени — пронзил совершенно неожиданный страх за Веру, страх перед тем, что произойдет, если она и впрямь покончит с собой; я взвился со скамейки и на рысях помчался на улицу Девятнадцатого ноября. Жуткий кошмар гнал меня вдоль тихих рядов домов, где в этот ночной час только кое-где пробивался сквозь опущенные жалюзи магазинов желтоватый свет: видение балерины с небогатой биографией и курьезным эротическим прошлым, которая накидывает себе на шею пояс от халатика шлюхи. Я завернул за угол, на бегу вытащил из кармана ключ, ключ, который она сама заказала для меня, а потом принесла прямо в редакцию, потому что я поленился зайти за ним в мастерскую, этот ключ тащил меня вперед, как магнит, так что я с трудом поспевал за ним. Я вонзил его в дверь подъезда и опять же на бегу заменил другим, и он снова повлек меня за собой по лестнице, на шестой этаж. Перед дверью с визиткой «ВЕРА КАЭТАНОВА, артистка Театра балета» я остановился и перевел дух. Эта абсурдная, точно сошедшая со страниц романа визитка сегодня служила мне упреком: безнадежный крохотный обелиск славы, символ ненапрасных усилий, которые эта деревенская девочка тратила, начиная с пяти лет, когда ее отдали на какую-то жуткую ритмику в какой-то жуткой дыре в Южной Чехии; трогательный вскрик слабенького, безвременно почившего голоска, адресованный бескрайней и равнодушной пустоте вечности. Я задрожал от страха — ибо за дверью царила гнетущая тишина. Аккуратно сунув ключ в скважину, я — отчего-то стараясь не шуметь — отпер дверь.
В передней висел Верин голубенький плащ-болонья, а под ним стояли белые лодочки. Дверь в комнату была полуотворена, оттуда лился неяркий свет.
Я на цыпочках вошел внутрь. Веры нет; возле стены — разложенный диван, на стуле — брошенное белое платье.
И тут новая страшная мысль заставила меня нервно дернуться и повернуться в сторону тоже не полностью закрытой двери в ванную. Щель выделялась светлой полосой; но и в ванной стояла мертвая тишина. У меня потемнело в глазах — я уже видел Веру, возносившуюся, подобно доброму ангелочку, на алых облаках крови к вратам чистилища.
Но когда я с колотящимся сердцем просунул голову в дверь, Вера оказалась жива: она лежала в воде, синей от соли для купания, и читала какую-то книжку.
Я вошел в ванную и остановился. Вера глянула на меня поверх книги и тут же снова опустила глаза к буквам.
Я присел на край ванны. Поверхность воды была, как зеркало; под нею плавало стройное девичье тело моей балерины, с кудряшечками в низу живота, с маленькими грудями, с боками, которые лишь едва заметно намечали округлость женских бедер.
— Вера, — сказал я. Сердце у меня по-прежнему колотилось, как бешеное.
Она продолжала читать.
— Вера, черт побери!..
Наконец-то она снова бросила взгляд на меня поверх томика.
— Что?
— Я думал… я боялся…
— Боялся?
— Да, боялся! Что ты сделаешь какую-нибудь глупость! — разбушевался я. — Ты же чуть что — сразу рыдать, как…
— А что мне оставалось? — оборвала она меня. — Смеяться? Между прочим, ты был довольно смешон, когда ползал на коленях перед той девицей… — И тут она перестала владеть собой. Из незабудковых глаз брызнули привычные слезы, книжка полетела на резиновый коврик на полу, и Вера, повернувшись в воде, душераздирающе зарыдала в голубой солевой раствор.
Я поднял книгу. «Метафизика любви». Шопенгауэр. Из фонда Городской библиотеки. Так вот где ищет она помощь в решении своих проблем! Я положил руку на Верино мокрое плечо.
— Не плачь.
Она задрожала.
— Ну, хватит.
Она перестала всхлипывать и даже повернула ко мне голову. Заплаканные глаза смотрели просительно.
— Карличек… пожалуйста… — Она села в ванне. — Карличек…
Я поднял брови и вздохнул. Она обхватила меня за шею и прижала твердые губы к моим губам. Сквозь рубашку я почувствовал мокрый обжигающий жар.
В голове у меня роились мысли. Вера лежала рядом, голова — на моей груди, и ровно дышала, но я знал, что она не спит. Точно прочитав мои мысли, она проговорила грустно-прегрустно:
— Ты меня больше не любишь, да?
— Люблю.
— Не любишь. Ты знаешь, что я имею в виду.
— Я люблю тебя так же, как любил всегда.
Она вздохнула и горько рассмеялась.
— Вот именно. Я тоже люблю тебя так же, как любила всегда.
Я молчал. Я смотрел в потолок, пересеченный белесой полосой лунного света — точь-в-точь большая стрелка гигантских световых часов.
— А ту… ту ты тоже любишь, как меня?
— Нет, — вздохнул я. — Ту любит Вашек.
— Тогда почему ты ее все время провожаешь?
На стуле сияло белое платье, на комоде стояла алебастровая статуэтка — обнаженная женская фигурка, скрытая темнотой, так что только головка ее сияла, освещенная стрелкой лунных часов.
— Я считал своим долгом помочь им обрести друг друга. Купить билеты в кино для всех троих, а потом не прийти.
— Но почему ты ее провожал?
— Потому что Вашек не пришел.
— Ты знал, что он не придет?
— Нет.
— А зачем же ты пошел, если не собирался?
М-да, у лжи короткие ноги. Белесый свет помаленьку добирался до девичьей шеи.
— Да ладно, — сказал я. — Ты же читаешь во мне, как в книге. Это для меня ровным счетом ничего не значит. Хотя она мне и нравится.
Верина голова сползла с моей груди на подушку, и послышался странный звук — то ли всхлипывание, то ли безысходное шипение разъяренной любви.
— Что я могу поделать, Вера? Я такой, какой есть!
Она обернула ко мне свое влажное лицо.
— А я что могу поделать? Я тоже такая, какая есть!
Бледное, несчастное лицо с дорожками от слез.
Мы снова замолчали.
Я проговорил:
— Давай расстанемся.
Она дернулась и почти закричала:
— Нет! Только не это! Карличек! Пожалуйста! Умоляю!
— Так было бы лучше.
— Нет! Она тебя не любит! А я люблю!
Ты совершенно права, Верушка, но мне-то до этого какое дело? Не понимаешь ты всего. Чем мне поможет твоя любовь, если Серебряная меня не любит?
— Я знаю. Только…
— Я всегда буду тебя любить! Молчи! — Это я собрался ее перебить. — Ты даже представить себе не в силах, как может любить женщина! — Да в силах я представить, Вера, в силах, хотелось мне сказать. — У тебя были сплошные… — Шлюхи, скажи это вслух, Вера, хватит жить среди романтических иллюзий. Шлюха тоже способна на любовь. Но она этого так и не сказала. Вера не умела говорить вслух такие слова. — Я же правда тебя люблю, Карличек, понимаешь?
И она меня поцеловала. Она упорно добивалась ясности, но откуда ей было взяться? Потом Вера положила голову мне на грудь, в носу у меня защекотало от аромата ее свежевымытых волос — но внутри по-прежнему была сплошная пустота. Пустота. И еще капелька жалости.