Лягушки
Шрифт:
— То есть?
— Этот шпендрик был я, — сказал Ковригин. — То, что я бездарь и придурок, это справедливо, но прыщей у меня не было.
Антонина ерзала на табурете, желала, видимо, изменить ход разговора, и это Ковригина забавило. Хотел было пожалеть сестру, но передумал.
— А кто играл Самозванца? — спросил Ковригин на всякий случай.
— А этот… Гаврилкин, кажется…
— Но ведь Гаврилкин тенор, — удивился Ковригин. — Он же в опере у Мусоргского поёт Самозванца…
— А он и пел! — хохотнула Ирина. — Рядом с Натали всякий запоёт!
— Вы — дизайнер? — успокаивая себя, спросил Ковригин.
— Да! — не выдержав, воскликнула Антонина. — Ирина прекрасный дизайнер. С мировым уже именем. Совсем недавно мы работали в Крылатском.
"Ага, вот откуда кобылица-то возникла! — сообразил Ковригин. — Хотя какая тут логика?"
— Ты хоть знаешь, что такое курс-дизайнер? — спросила Антонина.
— Нет. Мне неведома тайна сия, — произнес Ковригин. Манерно произнес. Будто бы даже с высокомерием по отношению к курс-дизайнерам. И вызов явно был в его словах.
— На конкурном поле, — Антонина словно и не почувствовала его высокомерия, — все препятствия должны находиться на определённом расстоянии друг от друга. Как того требуют программа именно этого соревнования и необходимости разбега лошадей. И, естественно, соответствовать уровню современного дизайна.
— Лошадиного? — спросил Ковригин.
— Хотя бы и лошадиного! — хмыкнула Ирина.
— Не ехидничай, — нахмурилась Антонина. Но сейчас же и продолжила представление подруги: — Всё уж было готово в Крылатском. У нас теперь, имея в виду Сочи, вынуждены пускать пыль в глаза. А тут июльский ураган, почти торнадо, ты здесь сидел, у тебя не веточки не хрустнуло. В Крылатском же препятствия покорёжило. Бригаде дизайнеров дали неделю срок. И Ирина своими проектами порвала всех!
— Это с какого языка? С языка синхронных переводов, что ли? — спросил Ковригин. — И где теперь порванные в клочья?
— Ты дурака валяешь, что ли? — удивилась Антонина. — Так многие теперь говорят. И у Ирины девиз: "Порвать всех!". Тут и целеустремлённость. И уверенность в своих силах. И таланте. Чего нет у тебя.
"И ведь порвет", — подумал Ковригин.
— Многие говорят… — произнёс он, обращаясь как будто бы и не к Антонине, и не к самому себе, а куда-то в воздухи. — Режиссёрша из Похвистнева, завоевавшая в Москве два когда-то любимых мною театра, требует от актёров: главное — порвать публику! Тренер, мне известный, говорил своим фигуристам: на трибунах одни враги, их надо порвать!
— Ты, Александр, сегодня не в духе, — сказала Антонина. — Не выспался, что ли? Или мы тебя раздражаем?
— Писанина идет плохо, — сказал Ковригин. — А сроки Дувакин дал малые. А потому я покидаю вас и отправляюсь к бумагам.
И отправился.
Полагал, что его остановят. Или хотя бы выскажут в спину, вдогонку (то есть, понятно, выскажет Антонина) какие-либо ехидства или сожаления. Не остановили, не высказали. Будто от них уходил никчемный и лишний Амазонкин. Хихикали, болтали о чём-то своём, городском, жевали.
"А я ведь и впрямь для них сейчас лишний…" — расстроился Ковригин.
Уговаривал себя не расстраиваться. Ему ли удивляться увлечениями младшей сестрицы. Должен был бы привыкнуть к ним.
Но успокоиться не мог.
Порвать всех. Девиз хорош. Порвать публику. Ради чего? Поселить бы эту желающую порвать всех в Маринкину башню при впадении Коломенки в тихоструйную реку Москву. Но Мнишек в Маринкиной башне, возможно, и не была размещена. Да и желала ли девочка из Самборского замка порвать всех? Вряд ли. А нынешние желают. И всех порвут. Если смогут. Какие препятствия, интересно, выстроила бы курс-дизайнер Ирина в мокрый день на пути странствия взбаломученных чем-то лягушек?
Стоп. Хватит. Ещё и лягушки. О них было постановлено забыть.
Коли бы работа пошла, Ковригин забыл бы и о новой подруге сестры, и о самой сестре, но, увы, терраса глядела в сад и именно на яблони в саду.
Чтобы дамы не посчитали возможным сунуться к нему с разговорами, Ковригин обложил себя бумагами, книгами и тетрадями. Среди прочих у правой руки его на столе улеглась тетрадь с выведенными на её обложке словами: "Мелочи. На всякий случай". Впрочем, это была и не тетрадь. Записи (или выписки) "мелочей на всякий случай" Ковригин делал в вахтенных журналах маяка острова Карагинского, что в тихоокеанских водах у берегов Корякии. Командировочно на неделю залетал к маяку ("маяку" — говорили местные служители) на вертолёте и получил там в подарок пять пустых вахтенных журналов. Ради пижонства и произвёл журналы в писчие тетради. На дачу завез из Москвы одну из них "Р-С", ради работы о Рубенсе. Открыл тетрадь и на страницах буквы "С" наткнулся на запись: "Скань. Софья. У царевны Софьи, сестры Петра I, было большое зеркало в сканой раме". Далее шли слова: "Одиссея. Гомер. Страсть Марса. Сетка проволочная для поимки Венеры:
Крепко свою наковальню уладил… и проворно Сеть сковал из железных, крепчайших, ничем неразрывных Проволок… сетями своими опутав подпоры кровати, Их на неё опустил с потолка паутиною тонкой…Почему под зеркалом в сканой раме царевны Софьи возникли строки о страсти Марса и сетке проволочной, Ковригин рассудить не мог. И вспомнить не мог, какие его соображения десятилетней (выходило) давности поместили Марса с сеткой рядом с Софьей. Зато теперешние его мысли вызвали видение Софьи, рассматривавшей себя в зеркале (большом!) со сканой рамой. Наверняка она была в "невыходном" европейском платье. А не украшала ли это платье костяная пороховница?.. Опять — пороховница! Чтобы отвлечься от всяческих пороховниц, Ковригин продолжил чтение давно забытых им самим записей "на всякий случай". И прочел: "Суриков (поры "Стрелецкой казни") о Софье. Не понравилась ему репинская Софья. Как не понравилась и Стасову. Стасов считал, что Софья у Репина позирует. А по понятиям Стасова, Софья была самой талантливой, огненной и страстной женщиной Древней Руси. Суриков же высказался так: "Женские лица русские я очень любил, непорченные ничем, нетронутые. Среди учащихся в провинции попадаются ещё такие лица. Вот посмотрите на этот этюд (девушка с сильным, скуластым лицом), вот царевна Софья такой должна быть, а совсем не такой, как у Репина. Стрельцы разве могли за такой рыхлой бабой пойти? Их вот такая красота могла волновать, взмах бровей, быть может… Нетронутая красота…"
Разговор в саду заставил Ковригина поднять глаза.
Две дамы бродили под яблонями.
Они успели переодеться, зашли, видимо, в Детскую, не отвлекли Ковригина от вахтенных журналов с "мелочами" и теперь в соответствии с июльским настроением нынешних осенних деньков пребывали в саду в шортах и топах на тонких бретельках. В шляпах не нуждались, и без них женщины были хороши. А коли бы и Ковригина посетило сейчас июльское настроение, они бы и у него вызвали обострение чувств. Хотя бы и эстетических. Теперь же в противостоянии их агрессии Ковригин был готов отыскивать в них изъяны. Крепкие икры и плечи ("выдержат и два коромысла") Ирины годились в подтверждение мыслей о вульгарности и наглости гостьи. Марина Мнишек с обложки жэзээловской книги, с портрета, написанного её современником, смотрела на Ковригина кротко, деликатно и жемчужно-ласково. А тут Ирина приволокла хозяйственную сумищу и достала из нее веревочные мотки, связки колышков и деревянные молотки ("киянки" — вспомнилось Ковригину). С помощью Антонины деловая курс-дизайнерша принялась вбивать колышки в землю, расстягивать бельевые будто бы веревки, устраивая явно разметочную геометрическую фигуру. Ковригина в советчики не призывали, в сторону его окон вообще не оглядывались, судачили о чём-то, но тихо, пересмеивались и очевидно получали от общения друг с другом удовольствие. Колышки и верёвки то и дело перемещали, производя, наверное, примерки, наконец-то успокоились, будто бы завершив фундаментальное дело, уселись в зелёные пластиковые кресла, закурили.