Лягушки
Шрифт:
— И я голодный.
— Ну, и сейчас же поспешай в "Рюмочную". Знаешь, где "Рюмочная"?
Дувакину ли не знать, где на Никитской "Рюмочная"? Он и учился в ГИТИСе, и почитывал там лекции.
Ковригин добрался до "Рюмочной" первым. Взял рыбную солянку, свинину отбивную с жареной цветной капустой и кружку холодного "Невского". Дувакин, известный неторопыга, и впрямь, видимо, сидел в своем московском одиночестве оголодавший, явился за столик к Ковригину минут через пятнадцать с тарелкой тушеных бобов и рубленым бифштексом под яйцом — напоминанием об учрежденческих и заводских столовых шестидесятых годов, ретро-блюда имели в "Рюмочной" успех.
— К этому ко всему, — сказал Ковригин, — полагается запотевшая бутыль "Ржаной" и селёдка с отварным картофелем и колечками лука.
Слова его резких возражений Петра Дмитриевича Дувакина не вызвали. И "Ржаная" была доставлена из холодильного шкафа буфетчицей Полиной.
— Игоря сегодня нет? — спросил Дувакин.
— И Игоря Андреевича нет, и Антонины Викторовны нет, — сказала Полина, — хозяева отдыхают.
И в "Рюмочной" была Антонина. Дувакин вздохнул. Будто бы и не рад был своему вопросу…
Наконец, организмы приятелей позволили допустить антракты в усердиях глухоты и немоты.
— Ты слышал о городе Среднем Синежтуре? — спросил Ковригин.
— Слышал кое-что, — кивнул Дувакин, вытирая салфеткой губы.
— Ну, так вот, — начал Ковригин и рассказал Дувакину о депеше из РАО и своём звонке в театр имени Верещагина. Лоренца Козимовна Шинэль Ковригиным, естественно, не была упомянута. Да и с чего бы упоминать её?
Дувакин поначалу сидел отрешённо-сытый, но потом заулыбался, а при пересказе Ковригиным телефонной беседы с патриотом театра и спектакля "Маринкина башня" Вылегжаниным и вовсе принялся похихикивать.
— Чему ты радуешься? — обиделся Ковригин. — Какие тут могут быть поводы для смеха?
— Ты пьесу-то свою хоть помнишь? — спросил Дувакин.
— В том-то и дело, что почти и не помню! — воскликнул Ковригин. — И называться-то "Маринкиной башней" она не должна была бы. А как называлась, убей Бог, не помню. Два раза перерывал бумаги студенческих лет, а на пьесу не наткнулся. Скорее всего, я отдал тогда приставале Блинову, чтобы отвязался, её единственный машинописный экземпляр. Одна надежда — рукопись отыщу. Или сама найдётся. Но то, что в ней не было никакого польского мяса и медь не сверкала, ручаюсь. А пели и плясали — это не у меня, а у Глинки и у Мусоргского.
— Про медь-то сверкающую, — рассмеялся Дувакин, — ты услышал от пожарника! От пожарника! Если только директор театра из страха перед тобой не прикинулся пожарником. А пожарник-то тебе и про брандсбойты, и про огнетушители мог рассказать. И польское мясо в его понимании — ещё неизвестно что. А может, и спектакль ставил бывший пожарник…
— Такты считаешь, — спросил Ковригин, словно бы пребывая в неразрешимых и удручающих его сомнениях, — мне всё-таки стоит съездить в Средний Синежтур?
— И думать нечего! — с воодушевлением воскликнул Дувакин. — Обязательно ехать! И расстраиваться тебе не из-за чего! Тебя, пьесу твою пропавшую поставили! Даже если там есть и мясо польское, и медь сверкает, и стриптиз, и девушки с весёлыми ногами откалывают канкан, ехать непременно! Это как раз годится для твоего же эссе о подлинной Марине Мнишек или хотя гипотезе-фантазии о ней! Раз есть теперь спрос на мюзиклы с Мариной Мнишек, значит, есть и интерес к ней как к исторической особе!
"Самый момент, — подумал Ковригин, — Петя созрел…"
— Уговорил. Завтра же и поеду, — доводы разумно-дальновидного редактора популярного издания "Под руку с Клио" будто бы сломили, наконец, сомнения Ковригина, одолели крепость. — Узнаю утром, как удобнее — самолётом или поездом с Ярославского вокзала, и поеду… Да. Пётр Дмитриевич, а не смогли бы вы оформить мне командировку в Средний Синежтур?
Дувакин сразу же стал государственно-озабоченным, заёрзал на пластиковом сиденье.
— Видишь ли, Шура…
"Сейчас скряга и эконом примется жаловаться на скудость журнального бюджета, на падение курса доллара, на засуху в Алтайском крае, на гибель воробьёв под Вологдой и на непредвиденные шалости течения Гольфстрим…"
— Я не корысти ради, — сказал Ковригин, — а ради скорейшего удовлетворения культурологических интересов наших с тобой читателей… Но если Гольфстрим и вправду ведет себя непотребно, то, конечно, могу съездить и на свои…
— Ладно, — сказал Дувакин. Финансисты, налоговые надсмотрщики, пассивы, активы и ажуры прекратили в нём пререкания, отматерились, утёрли слёзы с соплями и разлетелись по своим насестам. — Поскребём по сусекам. Но тебе придётся подождать до понедельника.
— Не могу, — сказал Ковригин. — Вышлешь мне в Синежтур деньги и командировочную бумажку. Я бы и сегодня уехал. Но надо собраться. Переночую и с утра — из дома вон! А то ещё нагрянет и нагонит…
Слова вылетели из Ковригина неосторожные, но для Дувакина ожидаемые и необходимые. Возможно, болтовню Ковригина о повороте или даже кувырке ("какой репримант неожиданный!") в судьбе сочинения, порожденного наглостью и игрой гормонов двадцатилетнего оболтуса, он выслушивал из вежливости, оживился лишь, узнав о суждениях и оценках просвещенного пожарника Вылегжанина, а интересовало его одно — что случилось у Ковригина с Антониной, как она и кого привезла гостем (или кем там?) на дачу, почему сбежал от неё (от них) Ковригин и почему он намерен бежать на край света или хотя бы в Средний Синежтур, к мюзиклу со сверканием меди, не дожидаясь правового вмешательства юристов Авторского Общества?
— Ничего особенного не произошло, — мрачно сказал Ковригин, — обычные родственные дрязги. Привезла с собой новую подругу, с ипподрома, что ли, дизайнершу, дуру еловую, кстати, оказавшуюся двоюродной сестрой или племянницей, я так и не понял, Натали Свиридовой, и принялись они хозяйничать, работу мне сорвали, дом решили новый ставить, а старый снести, сад выпилить, ну я и вспылил. Пусть делают что хотят. Жаль, что ты не собрался к нам по грибы, при тебе они на меня не посмели бы наезжать…