Лям и Петрик

Квитко Лев Моисеевич

«Ко всем рабочим! Господа Высоцкие слывут не только богатыми чаеторговцами, но и филантропами, благодетелями. Они кичатся своим ученым свободомыслием. И в то же время эти добросердечные либералы Высоцкие эксплуатируют у себя на фабрике рабочих самым жестоким образом. Они предпочитают труд малолетних детей, труд школьников. Высоцкий обещает им у себя на фабрике рай земной. Но вы, трудящиеся Одессы, конечно, не раз встречали поутру кучки детей этого рая и поражались их ужасному виду: чахлые, бледные, рахитичные, кожа да кости.

Почему же у них такой вид? Ведь их знатный покровитель Высоцкий всю душу им

отдает? Остановите ребенка, попросите его рассказать о тех радостях, какие он встречает в жизни. У вас помутится в голове от печальной истории ребенка, вас поразит страшная, за душу хватающая икота, которая мучает его. Икота вызывается чайной пылью. Из нескольких сот девочек добрая половина страдает этой болезнью, но скрывает это, боясь увольнения, — ведь икота заразительна. А оплата у них такая: девочки до пятнадцати лет получают семь рублей в месяц, старше пятнадцати — десять рублей. Зато их покровитель не забывает, что все они — дочки пролетариев, приданого не имеют, и потому удерживает с каждой по два рубля в месяц на приданое. После трех лет работы, после того как здоровье девочки уже подорвано, ей отдают приданое. Но та, которая не выдержит трехлетнего пребывания в этом „раю“, своих накопленных денег не получит. Высоцкий не теряется!

Даже старшие рабочие, семейные, и те получают гроши. И „неблагодарные“ работницы и рабочие недовольны, бунтуют. Но ведь Высоцкий „защищает“ интересы „своих“ детей. Он кричит: „Не слушайте социалистов! Это ваши враги! Ваш истинный друг — я. Я не потерплю политики у себя на фабрике! Всех бунтовщиков выброшу за ворота!“ Господин Высоцкий полагает, что сейчас все обстоит так же, как несколько лет назад, когда он зверски расправлялся с забастовщиками и с помощью градоначальника и казаков порол их на фабричном дворе. Тогда-то и сменил он весь мужской состав рабочих на детский, рассчитывая таким образом заполучить дешевых малолетних рабов. С детьми легче справиться, да и платить им можно меньше. Ошибаетесь, господа филантропы! Даже в детском сердце пылает ненависть к власть имущим, к эксплуататорам, которые при помощи полиции и шпиков пьют кровь рабочей детворы. Долой кровопийц!»

Перед рассветом, как обычно, стало темней. Товарищи разошлись. Эсфирь и Руня вышли их провожать. Ара улегся последним, погасил лампу и долго ворочался с боку на бок. Надо обращение переписать набело, надо поскорей его вывесить. Он снова встал, тихонько, чтобы никого не разбудить, вздул огонь. Перечитал все обращение от начала до конца и принялся его перебелять. После этого он снова улегся и проворочался на постели до самого утра.

Рабочие требовали: вернуть уволенных, восстановить все, чего они добились во время майской забастовки и от чего потом Высоцкий отказался. Высоцкий отвечал по-своему: с помощью полиции и шпиков выискивал «крамольников» и выдворял их с фабрики. Рабочие объявили забастовку и расставили пикеты.

Рослый, здоровый Ара сразу бросался в глаза; он стоял на посту у фабричных ворот, и вид его, решительный и ярый, нагонял страх на штрейкбрехеров и на администрацию. Вот почему его первого и угостили: несколько стражников и дворников из-за угла напали на пикет забастовщиков, где был Ара, и зверски избили всех подряд.

Через неделю-другую кое-кто из товарищей собрался в Екатеринослав искать работу на тамошних заводах и позвал

с собой Ару. Он отправился вместе с ними. Так Ара очутился в одном городе с Элькой.

[23]

Когда Петрик добрался до плавней, был уже вечер.

Синий сумрак расстилался над водой. В тишине время от времени раздавался тихий всплеск, и казалось, что где-то здесь, среди зашедших в воду по колено деревьев, кто-то живет.

Может быть, это вздыхала сама вода, а может, кто-нибудь просто в этот поздний час пришел напоить коня.

Все уже спали. Петрик решил заночевать у засольщиков, в какой-нибудь из хижин. Он помнил: раздеваться ему нельзя, за пазухой заветная Элькина посылочка, а с ней надо быть начеку.

Всю долгую дорогу до плавней он бережно нес посылку под рубахой, прямо на голом теле, точно теплую, живую гусочку.

У амбара засолки чей-то окрик заставил его остановиться. К нему подошли двое. Петрик пригляделся и узнал обоих; это были свои ребята, засольщики.

— Что вы здесь маячите? — удивился Петрик.

— Не подпускаем, — ответили оба в один голос и взмахнули увесистыми дубинками.

— Кого? Куда?

— Мы работу бросили. Не слыхал, что ли?

Петрик чуть не подпрыгнул. Значит, на самом деле началось?! Как же так, без него. Когда нужно было, его здесь не было!

— Расскажите как, что, когда? — зачастил он нетерпеливо.

— Да вот вчера посрывали лампы, какие нам понавесили, и обновили их на Йосе Либерсе.

— На Либерсе?

— Ага. На новом хозяине.

— Обновили?

— Ну да, обновили об его спину.

— А Гайзоктер?

— Да тут все перепуталось.

— А все-таки?

— Гайзоктер кричит, что он будет кончать путину, а не Либерс. Спервоначалу он накинулся было на Кета, но тот дал ему как следует сдачи. А теперь он к Кету подлизывается и даже подослал к нему Ваковского — давай, мол, мириться. «Твой отец хочет с тобой поладить», — сказал Ваковский. Но Кет выставил его за дверь.

— Чего же вы добиваетесь?

— Мы добиваемся девятичасового рабочего дня и чтобы духа урядника здесь не было; а женщин и детей чтобы перевели с засолки на чистку.

— Ну и как же?

— А так, после обработки лампами Либерс вроде согласился, только Гайзоктер не хочет.

— Кто же хозяин?

— Гайзоктер повесил замок. Кричит, что все дело принадлежит ему, он вызовет губернатора, царя, царицу. Кровь прольется рекой. Тот уж если войдет в раж, не удержишь. Либерса и Лукьянова он в кандалы закует. Сейчас он покатил в город к начальству.

— Что же теперь будет?

— Да не с кем разговаривать.

— А Йотель?

— Никого не видать. Прячутся.

— Зачем же вы здесь стоите?

— Чтобы не подпускать засольщиков к работе.

— Мы их еле сняли, вот они и ворчат. Болтают, будто Йотель нашел себе помощника.

— Что морочишь голову! — перебил другой засольщик. — Неужели Меерка Шпон будет заодно с Йотелем?

— Кто ж говорит? Я только говорю, что говорят.

— Кто? Аршин? — воскликнул Петрик.

— Черт его разберет, этого Аршина! Всё помалкивает. Правда, с Йотелем у них полное согласие, это по всему видно. Толковали, будто он уговаривал чистильщиков выйти на работу. По-хорошему, сказал он, лучше будет; по-хорошему всего добьетесь.