Любимая девушка знахаря
Шрифт:
Капитан Стрекалов оглянулся было на него, но тут общий крик заставил всех уставиться на берег.
Тигр с белой, словно примороженной шкурой, вздымая тучи брызг, несся через проточку к Акимке. Тот стоял недвижимо.
– Беги, беги прочь! – закричал Стрекалов, бросаясь к стоявшему рядом Чуваеву и хватаясь за его винтовку.
– Ваше благородие, – вытаращив глаза, начал сопротивляться тот, – я ж часовой на посту, нельзя в чужие руки ружжо-то отдавать!
Стрекалов тянул винтовку к себе, Чуваев – к себе, но никто не обращал на них внимания: все смотрели, как тигр наскочил на Акимку, подмял его под себя и начал катать лапой туда-сюда. Акимка попытался подняться – тигр сшиб его сильным толчком и зарычал грозно. Юноша упал – тигр снова принялся перекатывать его с места на место, словно забавляясь. Видно было, что иногда он трогает Акимку за голову, словно намерен стащить с нее кожу вместе с волосами, да медлит почему-то.
– Пропал ваш гольд, господин капитан, – скучным голосом проговорил начальник острога.
– Стреляйте в него! – закричал Стрекалов.
Несколько мужиков и солдат вскинули винтовки и ружья, да тут же и опустили: кто-то по скудоумию не смог понять, в кого велел стрелять господин инженер – в мальчишку гольдского либо в амбу, ну а кто понял и целился все же в тигра, тот боялся курки спускать, чтобы не подстрелить ненароком Акимку.
– Лежи вот так, тихо лежи! – закричал вдруг Максим и кинулся к берегу.
Там прыгнул близко к тигру, затряс кандалами в воздухе, запрыгал, бренча ими:
– Амба! Улю-лю! Ну, давай! Иди сюда! Смотри! Горит восток зарею новой! На нивах шум работ умолк! С своей волчихою голодной выходит на дорогу волк! Это я, Максим Волков, брось ты этого дохляка, мокрицу эту, тигр, иди к волку, драться иди!
А затем таким же надрывно-забавным тоном прокричал, чуть поворотя голову:
– Солдаты, как он на меня бросится, в штыки его берите разом, колите почем зря! Только меня не проткните заодно, слышите, служивые!
И кинулся прямиком на тигра, размахивая кандалами.
Софрон, все это время бывший тут же неподалеку, среди сельчан безоружных, проклял все на свете. Зрелище выходило престранное...
Белый зверь замер над смиренно скорчившимся Акимкою, отпрянул в нерешительности, но тут же кинулся на Максима. Видно было, как тот взмахнул кандалами – и обрушил их голову тигра, а потом рухнул, придавленный его тяжелым телом.
Мгновение царили тишина и неподвижность – и мужики, и солдаты словно бы ждали, когда тигр начнет драть Максима, а тот станет орать предсмертным страшным криком.
Но тигр не шевелился. Молчал и Максим, только рука его, видная из-под туловища зверюги, слабо дергалась.
– Да тигр мертвый! – закричал Софрон. – Он его убил!
– Скорей снимите с него тигра! – закричал и Стрекалов. – Пока не задавил!
Набежал народ, повлекли тигра за хвост и лапы – сперва с опаской, потом, убедившись, что он и впрямь неживой, – посмелей, порезвей.
– Неужто задавил-таки? – спросил кто-то испуганно, глядя в бледное Максимово лицо с зажмуренными глазами.
Софрон смотрел молча, зажимая руками дрожащее от тревоги сердце. Отчего-то мелькнула мысль: где-то в глубине тайги Тати стоит и смотрит на Максима, видит его издалека, сквозь чащу. Непостижимым образом видит и стоит так же – зажимая руками дрожащее сердце.
– Не... – Разомкнулись бледные губы кандальника. – Чуть не задавил, но не... не успел...
– Вот зараза! – восхищенно воскликнул кто-то, и все облегченно, освобожденно расхохотались.
Софрон тоже хохотал, все еще прижимая руки к груди и чувствуя, как сердце начинает биться ровней, и знал, что где-то в глубине тайги свободней, живей бьется и сердце Тати.
Максим не должен был погибнуть. Никакой тигр не мог убить его – ведь это значило убить их общие надежды!
Погиб белый тигр, но теперь ему предстояло ожить. Это придумала Марина, чтобы спасти Кортеса. Нет, Тати придумала это, чтобы Максим бежал в Россию и взял бы с собой их с Софроном – в вольную русскую жизнь к Золотой пади, где каждый узнает о себе то, что должен узнать».
Не то чтобы Алёна очень хорошо разбиралась в том, как должно выглядеть настоящее генеалогическое древо. Она только знала, что на том самом древе должны висеть, как яблоки (или груши, или сливы-персики-хурма), имена и даты. Ну так вот, в документе, который оставил открытым Феич, имелись имена и даты – правда, ни на чем они не висели, а просто были написаны в столбик:
ТИМОФЕЙ
+ Александра (1927)
– Серафима Петровна (1928)
– Зиновия Николаевна (1960)
– Зиновий Николаевич (1962)
– Понтий Зиновьевич (1994)
+ Мария (1928)
– Тимофей Тимофеевич (1929)
– Тимофей Тимофеевич (1962)
Цифры в скобочках, очевидно, означали даты рождения, и Алёна не могла не покачать головой:
– Мать честная! Да неужто в 1994 году можно было ребенка Понтием назвать?! «Мастера и Маргариты» переначитались, что ли? Ладно хоть не Азазелло младенчика наименовали и не Бегемотом...
Заинтересовало ее также имя Тимофей, которое столь часто повторялось. Знак + и женское имя означало, очевидно, что женщина находилась в союзе или просто в связи с Тимофеем номер один, Тимофеем-прародителем, так сказать (не зря же его имя было написано прописными буквами). Сначала от него у Александры родилась Серафима, потом у Марии – Тимофей, который тоже породил Тимофея. Последнему сейчас около пятидесяти, и им вполне может быть сам Феич, который выглядит именно на столько. Серафима же родила Зиновия и Зиновию, и, кажись, именно эту особу Алёна с Лешим сподобились недавно зреть сквозь щель монастырских врат. Неприветливая дама уродилась. Судя по словам Феича, родственной любви (а они все же двоюродные брат с сестрой) между ними не было никакой. Правда, вот что странно: Серафима, дочь Тимофея, названа в списке Петровной. Ну, может быть, Александра, которую Тимофей, судя по всему, покинул с ребенком ради Марии, вышла за некоего Петра, который дал ее дочери свое отчество? Понятно тогда, что дети Серафимы сторонятся детей Тимофея № 2.
Интересно, зачем Феич составил этот странный список?
«А тебе не все ли равно?» – немедленно оборвала себя Алёна, обнаружив, что занялась своим любимым делом: сованием носа в чужие дела. Расхожее утверждение о том, что любопытной Варваре на базаре нос оторвали, неоднократно оправдывалось по отношению к нашей героине. Нет, своего хорошенького, чуточку курносого носика Алёна ни разу не лишалась (судьба Онегина, так сказать, хранила), однако благодаря клиническому любопытству, движущей силе своей натуры, не единожды попадала в довольно серьезные передряги, из которых выбиралась хоть и изрядно ощипанной – бывало и такое, чего греха таить! – но не побежденной именно потому, что относилась по жизни к редкостному племени любимчиков фортуны. Везунчиком она была неискоренимым, а потому ей сходило с рук очень многое, частенько даже то, что никогда-никогда не сошло бы никому другому.