Любимая улица
Шрифт:
Растопырив пальцы, Катя гладила Сашино лицо и болтала без умолку.
— Всех, кого ты не любишь, я всегда буду писать с очень маленькой буквы.
— Катя, ты меня любишь?
— Вот так раз! Давай покажу!
— Ох, тише, мне дышать нечем.
— А как же я покажу тебе любовь?
— Напиши меня с очень большой буквы.
Пришла Аня и сказала:
— Вы тут лежите, а я уроки готовь. Чем я хуже? — И, сбросив туфли, легла рядом. Светлая Анина голова лежала у Саши под мышкой, Катя уткнулась в другое плечо.
Минута покоя была глубокой,
— Папа пришел! Папа пришел! — раздался из коридора ее ликующий голос.
Да, это был Митя. Он стоял в соседней комнате, где Анисья Матвеевна уже зажгла свет. Стоял, повернув темное лицо к Саше и Ане. Не поздоровался, только спросил:
— Мне никто не звонил?
— Звонили.
— Кто?
— Она не сказала. Будет звонить еще.
Спросив на ходу: «Чаек есть?», Митя подошел к телефону.
Саша слышала, как он набирал номер. Она крепко зажмурилась и тесней прижалась к Ане. От того, как прозвучит сейчас Митин голос, зависела вся ее жизнь. И он раздался — обыкновенный, деловой и доброжелательный голос, Митя, кажется, что-то жевал — то ли кусок хлеба, то ли сухарь.
— Да, Поливанов. Все в порядке. Концовку оставили. Да, да. И заголовок наш. Ну, есть. Привет! — Положив трубку, он позвал:
— Саша, Аня, где вы там?
…Они сидели за столом и пили чай. И все, казалось, было хорошо. Только Митя молчал и Саша тоже. И вдруг Аня осторожно спросила:
— Мама, у тебя болит голова?
— Нет, с чего ты взяла?
— Мама, расскажи про того мальчика, который из Архангельска, — сказала Катя.
— Его скоро выпишут. Пей чай.
— Катя, — оказал Митя, — оставь маму, она устала.
Катя перевела черные немигающие глаза с отца на мать, потом с матери на отца и вдруг, не переставая жевать баранку, спросила:
— А зачем вы все такие сердитые?
— Что случилось? — строго спросил Митя. — Ну, чего?
— А ты ревешь?
— Зачем ты такой злой?
— Знаешь что, пойди на кухню и поумней там. Саша, — он повернул к Саше свое открытое, милое лицо, — у меня для тебя подарок: в субботу идем в театр. Премьера! На редакцию прислали шесть билетов, из них два получил я, каково?
В театр они ходили редко. С кино у Мити были свои счеты — тяжкие, ревнивые, поэтому и в кино они ходили нечасто. Им редко случалось вместе бывать в Серебряном переулке, Митя не очень любил туда ходить. Часы отдыха, самые лучшие часы, бывали домашними — с детьми или вдвоем.
Долгие беседы, ночные прогулки — это было хорошо. Но как славно пойти вместе в толпу, туда, где о тебе никто ничего не знает. В чужой толпе, в театре, в кино еще радостнее сознавать, глядя на Митю: моя рука. Мое лицо. Мы одни. Вокруг люди, а мы вместе, мы одни…
И вот они в театре. Вдвоем. Когда они торопливо подошли к раздевалке и он стал снимать с нее пальто, когда за ее плечами послышались голоса и смех вновь и вновь входящих людей — ей захотелось забыть. И она забыла о волнениях и горестях последних дней, даже о сестре Прохоровой. Саша считала, что забывать об этом нельзя, но беспрестанно помнить не могла, как не может человек постоянно думать о собственной смерти.
Они вошли в партер. Митя, ласково и привычно держа ее под локоть, раскланивался и улыбался направо и налево и вдруг кивнул и весело помахал кому-то сидящему в ложе. Он был среди своих. Сегодня здесь была пресса.
Спектакль запаздывал, — видимо, кого-то ждали… Мимо Саши и Поливанова спеша проходили все новые и новые люди. И Митя все улыбался и кланялся, и лицо его сияло тем особенным оживлением, которое так любила Саша.
Мимо них, спеша в первые ряды, прошел молодой человек с девушкой. Митя встал и познакомил Сашу с товарищем и женой товарища, сказав:
— Познакомься, Костя, моя жена.
И по тому, как просиял молодой журналист, пожимая ей руку, улыбаясь и радуясь, Саша поняла, что он Мите друг. Прошел еще какой-то толстый, в очках, с одним глазом поменьше другого, и с ним женщина в черном шерстяном платье и белом пуховом платке, накинутом на плечи. Митя привстал и опять познакомил Сашу.
— Григорьев. Очень, очень рад познакомиться, — сказал толстый.
Саша знала о нем, — это был заведующий отделом искусства. Неловко хлопая креслом, он усаживался в третьем ряду около своей жены. И видно было по тому выражению, с которым эти двое сели рядом, что им редко доводится бывать вдвоем, что жена заведующего — застенчива, а он, хоть и руководит отделом искусства, в театре не бывает.
И снова прошли двое, нет — трое. Двое мужчин и женщина. Саша узнала Марину Алексеевну. В узком черном платье, очень гладко причесанная, она показалась Саше прекрасной. Два ее спутника — один пожилой, другой помоложе, широкий в плечах — не глядели по сторонам, они глядели на нее.
Митя шагнул им навстречу, и вот она стоит в кружке из троих — те двое и Митя. И Саша, забыв, что это может быть неучтиво, пристально глядит на нее, словно торопясь запомнить или ответить себе на какой-то вопрос.
Марина Алексеевна сдержанно улыбалась. Ее лицо без тени румянца могло бы казаться измученным, если бы не свет серых, ярких глаз. Потом она усаживалась, оживленно разговаривая со своими спутниками. И тут, переводя дыхание, Саша оглянулась на Митю. Он глядел вперед, на затылок Марины Алексеевны, на руку, поправлявшую прическу. И вдруг Марина Алексеевна обернулась и, весело, просто встретясь с его взглядом, кивнула.
Забыв обо всем, он смотрел поверх чужих голов с тем подчиненным, зависимым выражением, которое так знала Саша. И та, скользя мимо Сашиного лица, отвечала ему счастливым, улыбающимся взглядом. И долго, долго глядели они друг на друга, Митя и та, чужая, — до тех пор, пока не стали медленно меркнуть огни люстры. И вот из полутьмы — мгновенной и быстрой и такой долгой для Саши — снова глянула женщина, дрогнул ее большой рот, наклонилась ее маленькая голова и пропала во тьме.