Любимая

Блейк София

— Да нет проблем! — явно обрадовался Расул. — Я всегда помогаю друзьям. Триста евро решат твою проблему?

— Лучше пятьсот и до самого утра я твоя, — бросила ему привычный взгляд менады, немного наклонив голову, сквозь завитые пепельные локоны.

Мои системы выдали оповещение об опасности.

— Тогда давай без резинки, если за пятьсот, — сказал Расул. — Я чистый, можешь не сомневаться.

— Я верю тебе, дорогой, — сказала я, — но как ты можешь быть уверен во мне?

— Я хорошо знаю людей, — сказал он. — Ты не шлюха, ты нормальная

девушка.

Плохо дело, подумала я, его вранье было настолько явным, что почти не маскировало его намерений.

— Ладно, пусть будет триста, но в резинке.

— Вот деньги, — Расул протянул мне шесть бежевых полтинников.

— Пошли, — тяжело вздохнула я.

В номере Расул набросился на меня, аки лев на трепетную лань, и овладел моим телом, просто спустив мои бриджи, даже не позволив разуться. Мы переместились в ванную, и я вторично подверглась мощному и грубоватому натиску. На кровати мне тоже не довелось отдохнуть: я отработала в третий раз, уже понимая, что дело не обошлось без какой–то химии.

В четвертый раз жилистый сорокапятилетний Расул подстерег меня, когда я выходила из ванной, поставил на колени и встромил свой немалых размеров детородный орган прямо в основание моих дыхательных путей. Я помнила, что у меня осталась последняя резинка, но как–то так получилось, что сосать мне пришлось без нее. Бешеные глаза Расула напрочь отбили у меня желание быть лидером в этой ситуации, а проститутка, которая не берет в свои руки управление процессом, обречена на роль жертвы.

Расул завыл, напрягся и кончил вроде как мне в рот, но я даже не почувствовала вкуса спермы. Потому что ее не было.

— Тебе уже нечем кончать, — сказала я, ласково улыбаясь, глядя на него снизу вверх.

— Это не важно, — сказал Расул, — ты так это здорово делаешь, что мне хочется не вынимать у тебя изо рта целую ночь. Проблема только в том, что мне не хочется вынимать из других твоих дырок тоже.

— Какой ты неутомимый!

— Осталась еще одна, в которой я не успел побывать.

— Она слишком маленькая для твоего дружка.

— Сто евро.

— Триста.

— Пусть будет двести, и всего получится пятьсот.

Расул сходил в душ, потом передал мне деньги и снова поставил на колени. Уже много лет я привыкла носить в сумочке тюбик со смазкой вместе с презервативами. Эта предусмотрительность спасла меня и в этот раз от травм, но было все равно очень больно.

Какого дьявола, корчилась я, громко крича вроде бы как от наслаждения. Почему это проклятое дурацкое дежа вю я принимаю за свою уходящую молодость? Неужели, перестань я этим заниматься, морщины тут же избороздят мою кожу, и я превращусь в никому не нужную старуху? Или это страх нищеты, из которой я выбралась, не дает мне забыть древнейшую профессию, подобно тому, как пережившие голод и блокаду до конца дней прятали под матрас хлеб и сухари. Неужели я такая же, как эти несчастные?

Стоя под душем, я обнаружила, что золотой крестик на цепочке больше не украшает мою шею. Выскочила, мокрая, испуганная, —

Расул мирно спал, уткнувшись в подушку. Разорванная цепочка с крестиком обнаружилась в складке белой простыни. Деньги тоже не пропали. Я перевела дух, торопливо натянула свою одежду и выскочила из комнаты, как пробка из бутылки, на ходу охлопывая себя, чтобы удостовериться: телефону, украшениям и деньгам пока еще не приделали ног. Так я и шла по ночному Парижу до своей гостиницы: шарахаясь от встречных мужчин, постоянно трогая свою шею, талию, мочки ушей.

Этим я занималась и на следующий день, вызывая временами недоумение у прохожих. Как–то так, само собой получилось, что Германия у меня стала ассоциироваться с тюрьмами, Голландия с дождем, а Франция с воровством. У кого–то другого ассоциации могут быть совершенно непохожими, но я свою жизнь описываю субъективно, и считаю, что иначе делать это нет никакого смысла.

А на следующий вечер мой счастливо спасенный телефон определил звонок из Австрии.

— У нас проблемы, — я узнала Санин голос, немного хрипловатый, взволнованный.

— Что случилось? — подобралась я. Год назад Саня таким же голосом мог сказать, что, допустим, цветные ворвались в «Рандеву».

— Командир закрыт.

— Ох, блин!

— Его будут судить во Франкфурте, и мы с Альбиносом выдвигаемся туда, — сообщил Саня.

— Почему? За что?

— Ты где находишься?

— Ну, это, — замялась я, — в Париже.

— На машине?

— Да.

— Можешь быть во Франкфурте за день?

— Я постараюсь.

— Хорошо, — сказал Саня с видимым облегчением. — Наберу тебя завтра вечером.

Вот такая коррекция жизненных планов, подумала я.

Теперь уже никакие общие размышления и рефлексии не сбивали меня с пути. Я вела машину на восток, останавливаясь только на заправках, да у контрольных пунктов, где французы брали мзду за проезд по их шоссе. Собственно, это осталось моим последним впечатлением об этой стране: в Германии уже обходились без этих поборов.

У самого Карлсруэ усталость сомкнула мне глаза, и я едва не свалила «Фольксваген» в кювет. Пришлось остановиться и вздремнуть часик-другой на специальном съезде для усталых водителей. Признаться, в России я бы не рискнула ночевать рядом с еще несколькими водителями-мужиками, и дальнобойщиками в том числе. Но как–то Германия с ее вечными облавами и тюрьмами казалась мне самым безопасным местом на свете.

Даже для Брюха вот Германия оказалась тюрьмой. А уж как он был осторожен в последние годы…

Мы встретились с Саней и Альбиносом у памятника Бетховену, там же, где я предавалась рассуждениям о смысле жизни в конце этой весны.

— Ну, как машина? — Альбинос поцеловал меня в губы. От него пахло съеденным на завтрак луком.

— Все в порядке, малышка? — от Сани пахнет «Ив Сан-Лоран». — Никто не обижал в Европе?

— Как это получилось? — спрашиваю.

— Накрыли эскорт-сервис во Франкфурте, — сказал Альбинос.