Шрифт:
20 ЧАСОВ 15 МИНУТ
И тут упрямый молодой человек говорит себе: я все-таки пойду. И он в самом деле совершает попытку.
С трудом оторвавшись от песка, он вновь встает на ноги, зажимая правой рукой ту пакость, что расползается по его белоснежной тенниске.
Насколько хватает глаз, затуманенных стекающим со лба потом – или это слезы усталости? – вокруг пустой пляж и пустой океан.
В этот вечерний час солнце висит над горизонтом красным шаром, на песке краснеет другой шар – забытый ребенком мяч, – и пятно на белой тенниске тоже красное. В этот предзакатный час гостиничные рестораны уже наполняются голосами и скрипом отодвигаемых стульев, а забывчивые дети в непривычных
Упрямый молодой человек, так он себя называет, спотыкаясь, бредет вдоль кромки океана, согнувшись и зажимая рукой рану на груди, не зная, откуда он идет и куда, зная лишь, что непременно должен идти, делать шаг за шагом, пока ноги способны его нести, пока он не повалился на песок.
Сколько раз уже он падал и вновь поднимался? Ему вспоминается, как долго лежал он ничком на песке, лежал целую вечность, как в неотвязном дурном сне. Солнце тогда стояло высоко и палило нещадно. Он был в беспамятстве, был неподвижной завязью в мире нерожденных, но ощущал спиной солнечный жар, а грудью – противную вязкую жижу. И как раз в тот самый миг, когда он собрался было открыть глаза, перед ним промелькнуло блаженное освежающее видение – он так хотел удержать его в памяти, но не смог.
Теперь, с усилием делая шаг за шагом, переваливаясь всей тяжестью, он отдает себе отчет в том, что уклон уводит его к пене прибоя, что нужно свернуть, иначе при очередном падении он окажется в воде и ему придет конец.
Упрямый молодой человек так или иначе скоро умрет, говорит он себе. К нему подбирается адский огонь. Он уже не в силах бежать. Не в силах идти. А если бы он на секунду остановился (но он не должен этого делать), если бы огляделся вокруг сквозь пелену пота и песка, то увидел бы, что помощи ждать неоткуда, что ему до нее не добраться, что он один-одинешенек, грудь у него пробита пулей из ружья, жизнь давным-давно утекает сквозь эту дыру и самое лучшее или, вернее, наименее глупое, что он сейчас может сделать, – это повернуть назад, чтобы умереть не утопленником.
Но он не поворачивает: он тратит последние остатки сил на то, чтобы наискось пересечь пляж, одолевая подъем и качаясь как пьяный, – и снова падает.
Поначалу лишь на колени. Задыхающийся, растерянный, он локтями и коленями пытается отвоевать у океана еще несколько метров песка. Затем, осознав, что дальше уже не продвинется, он просто откидывается навзничь с открытыми глазами.
Пустынно даже небо.
Через час-другой, размышляет этот безудержный фантазер – так он себя именует, – в эту самую точку неба поднимется луна и раздвоится, отразившись в моих потухших зрачках.
А может, и нет, говорит он себе. Через час-другой волны прилива, повинуясь луне, уже подхватят меня и унесут в открытое море. Меня не найдут никогда – разве что неведомый рыбак Бог знает где между здешним побережьем и берегом обеих Америк и Бог знает когда выловит меня сетями вместе с косяком макрели, которая к тому времени на три четверти меня обглодает.
Молодой человек смежает веки.
Он пытается вновь вызвать видение, что так согрело ему душу, посетив его, когда он только-только приходил в сознание и еще не дотронулся рукой до груди и не обнаружил в ней эту кровоточащую жуть. Но это ему не удается. Если меня унесет прилив, говорит он себе, меня начнут разыскивать, примутся допрашивать тех, кто меня знал. Искать будут долгие месяцы, а может, и годы, пока не оставят надежду найти меня среди живых. Я останусь в памяти бесшабашным молодым авантюристом, о котором говорят не иначе как понизив голос и который исчез летним вечером на одном злополучном пляже, оставив после себя не больше следов, чем пена времени.
Он с усилием приподнимается на локте, чтобы разглядеть отпечатки своих шагов, оценить пройденный путь. Истоптанный за день песок недоступен для расшифровки. Молодой человек отчетливо помнит детский мячик, что лежал неподалеку, когда он решил в последний раз встать и идти, но теперь нет и его – то ли он лишь вообразил его себе, то ли не может его видеть, потому что тот лежит в какой-нибудь ямке, которая с одинаковым успехом может быть как у черта на куличках, так и на расстоянии броска камня.
Откинувшись на спину, он снова закрывает глаза. Дыхания его почти не слышно. Ему не больно. Да по-настоящему и не страшно. Интересно, как долго ему ощущать ладонью биение своего сердца? И выпадет ли ему шанс, прежде чем все остановится – его сердце, закат солнца и коловращение галактик, – вновь насладиться тем неуловимым видением? И кого будут допрашивать, когда сволочная макрель выест ему мозги? Ведь все истины, подлинные и мнимые, все небылицы потускнеют в стрекоте дряхлой пишущей машинки судебного секретаря, еще более затемняя печальную тайну его смерти.
И как раз в ту минуту, когда этот бесшабашный молодой авантюрист уже располагается в будущем, чтобы дать там волю своим безудержным фантазиям, до него долетает аромат олеандров, потом чей-то смех, и его вновь осеняет то самое забытое им видение, столь же яркое, как и в первый раз, и до того умиротворяющее, до того явственное, что он не может не признать в нем знамения небес.
На него, будто посланная дуновением, летит стоящая на качелях светловолосая девушка в белоснежном муслине, с голыми руками и ногами, с сияющим на солнце лицом, неумело прячущая счастливую улыбку. А когда, пройдя верхнюю точку, она уносится назад, в великолепии лета возникает другая, страстная, как цыганка, с черными очами и пламенным сердцем; она минует его и в свою очередь исчезает, чтобы ее тотчас сменила третья, с осанкой маркизы и нахальной мордашкой, уносящая в вихре своих юбок медовый привкус олеандров.
И он, чье сердце трудится все тяжелее, насчитывает их четыре, потом пять, восторгается то золотистой грудью в вырезе блузки, то мелькнувшей над шелковым чулком ослепительной полоской плоти – а уж катающихся на качелях он мог бы насчитать и шесть, и семь, и десять, но ни одна не заставит его позабыть первую, ее лебединую шею, волнующую гибкость ее стана и золото ее взгляда.
Если уж мне непременно нужно отправиться в мир иной, то лучше бы – любуясь ею, думает распростертый на песке молодой человек, хранимый счастливой звездой.
Ведь именно так он чаще всего именовал себя.
ЭММА (1)
В ту пору мне только-только исполнилось двадцать лет.
Я работала художницей в рекламном агентстве (тогда еще говорили – бюро), окна которого выходили на порт Сен-Жюльена-де-л'Осеан. Опыта у меня было всего ничего, но окружающие ценили меня за кроткий нрав и приветливость, за послушание и старательность в работе. Я вышла замуж за управляющего.
У нас было десять августовских дней на свадебное путешествие, и мы решили прокатиться на автомобиле в Испанию. Мой жених, господин Северен, купил и отдал переоборудовать старый фургон, служивший во время войны санитарной каретой. Я, разумеется, имею в виду первую мировую войну. Позади переднего сиденья в нем располагались два ящика для одежды, они же служили и постелями, был там умывальник с бачком и кухонный столик. Мой жених собственноручно выкрасил весь фургон снаружи в грязно-песочный цвет, который он с гордостью именовал "художественно желтым", но, поскольку своими руками ему никогда не удавалось создать ничего художественного, на каждом боку фургона отчетливо проступал большущий красный крест.