Любимец женщин
Шрифт:
Жоржетту – ту по второму разу никто не брал. И с нами она без конца цапалась. Я склочничать не люблю, но терпеть не могу, когда перед мужчинкой начинают корчить из себя невесть что. Из-за нее уйма времени уходила коту под хвост – расценки она, видите ли, обсуждала. На рожу она, правда, ничего: фары такие зеленые – даже поп не устоит; но кривляка и злопамятна – жуть, не говоря уж о том, что жадина. Спроси любую из наших тогдашних шлюх, если разыщете кого, и все вам мои слова подтвердят.
Да, насчет тогдашних – Белинда ведь и по годам все перепутала, наплела всякой фигни. Из тюрьмы той, из крепости, всего один раз, пока я в "Червонной даме" была, кто-то сбежал. Солдаты с обыском в бордель явились – это правда. Среди ночи – это
Конечно, каждый может ошибиться, но я думаю так; все случилось за несколько дней до войны, в конце августа, в тот год как раз была мобилизация. Помню, плакаты везде с трехцветными флагами. Все только и говорили, что о Польше, о линии Мажино. Клиентов всех забрали, и нашего Джитсу тоже.
Джитсу этот, скажу я вам, тот еще был фрукт. Похотливый, как не знаю кто, во всех стенах дырок понаделал – на нас любоваться, когда мы голышом. Одет он был по-японски и ходил с повязкой на лбу, как Жоржетта расписывала в своих побасенках, но, когда его воспитывали оплеухой, принимался хныкать. Даже не хочется вспоминать о таком сопляке, когда видишь перед собой настоящего мужчину. Когда этого типа в армию забирали, он расхныкался еще больше. Накануне мы, девки, жребий бросили: кто из нас свою мишень под его ружьецо подставит. Эта «радость» Магали досталась. Так он там на ней ерзал – она даже не почувствовала ничего. Джитсу тогда сильно обиделся, хоть Магали и старалась вовсю, чтоб ему было что вспомнить. Он потом ей писал письма в таком духе, что, мол, застрахуйся на случай пожара, а то не заметишь, как протрут до дыма с огнем. Оказывала наша Мадам ему какие милости или нет – не знаю. Может, и за ней грешки водились – дело темное. Я ведь к чему это все – что годы лучше Жоржетты помню.
Мне самой тогда было года двадцать три. В "Червонную даму" я раньше всех пришла. К тому времени я уже в двух борделях побывала. Задница моя черная малость меня обескураживала, а в остальном я все принимаю как есть. Всегда и всем довольная. В ту пору было модно, чтобы ляжки и груди просвечивали. Я не захотела – и никогда никаких упреков. Иногда, конечно, чувствовала себя одиноко, но уж кому какая судьба, лучше раньше, чем позже. Ну вот, вроде больше и нечего о себе рассказать. А, да! До сих пор не соображу, почему меня Зозо прозвали, вообще-то я Сюзанна.
Франсиса я в первый раз увидела в какой-то из будних дней, ближе к полуночи. Он занял место у стойки. Мадам ему подала, кажется, белого вина. В гостиной кое-какой народ был. Мадам не стала ему особо нас расхваливать – у каждой уже наметился клиент. Я на этого парня обратила внимание, потому что заметный был, высокий, да и новенький. Волосы напомажены, носил на косой пробор, костюмчик тесный, под стоячим воротничком – галстук-шнурок. Потом я на него и не смотрела уже. Он, наверное, ушел, пока я клиента наверху обслуживала.
А через два-три дня он опять явился. В пятницу, самый неурожайный день. Мы стали понастойчивее с этим нерешительным, тем более что каникулы заканчивались, начиналась совсем другая штука. Какая – мы толком не знали, но и дураку понятно, что работы прибавится не у нас, а у наших сестричек на Востоке. Часам к одиннадцати Мадам решила, будто этот парень у стойки ради нее пришел. Дохлый номер. Уткнулся носом в свою кружку, спиной ко всем, и сидит. Потом заплатил и ушел. Я как раз обхаживала главного рыболова Сен-Жюльена, не то непременно зажала бы этого парня, хоть у самых дверей. Ни на тряпку, ни на скрягу он не похож. Я смекнула, что просто не было случая подозвать ту, на кого он глаз положил. Новенькие часто приходят уже на чем-то или на ком-то зацикленные. Я осмотрелась: кого нет? Все, кроме Жоржетты, были внизу, в гостиной.
На следующий вечер – та же картина: куцый, паршивенький костюмчик, то же место – в углу у стойки. Мадам мне подмигнула: займись, мол, этим. Я собиралась уже к нему подвалить и вижу: он стрельнул глазами в тот угол гостиной, где его мечта вся тряслась от хохота на коленях у какого-то торговца. И резинкой от чулок хлопала как чокнутая. Я подкралась к угрюмому красавчику сзади и вдруг, пока он меня не видел, спросила:
– Ну что, нравится тебе Белинда?
Вид у него был как у мальчишки, которого застукали, когда он варенье таскал. Опустил глаза и сидит.
– Чего ж ты ее не берешь?
Вежливостью он не страдал – никакого ответа.
– Эй, я тебе говорю-то!
Он скорчил не слишком довольную гримасу – вроде улыбается, вроде смущается. Наконец я услышала его голос – приятный такой, немножко глухой:
– Боюсь. И потом, она никогда не бывает одна.
– Ну хочешь, я с ней поговорю?
– Нет-нет! Не надо!
Я не стала настаивать. Спросила, не угостит ли он меня. Потом мало-помалу – его не так-то легко было раскрутить – я выведала, что ему двадцать девять лет, и что зовут его Франсис, и что он чего-то изучает в Париже (я с первого раза не разобрала, а по второму не стала спрашивать), и что больше всего ему нравятся американские фильмы и легкие сигареты. Он поневоле проследил, как Белинда своего клиента потащила к лестнице. К слову сказать, лестница была не совсем такая, какой ее Белинда расписала: не мраморная, а деревянная, под мрамор ее покрасили, чтобы замазать червоточины. Но это к делу не относится. Я нового дружка опять к себе лицом повернула и говорю:
– Слушай, нехорошо-то как: такой взрослый мальчик все время здесь, внизу, сидит. Ну чем я тебе не нравлюсь?
Тут я, африканская красавица, подарила ему белозубую негритянскую улыбку. Он в ответ тоже улыбнулся, и вполне мило. Головой мотнул – всем, мол, нравишься – и сразу сконфузился от такой дерзости. На мне был один из двух моих излюбленных нарядов. Хотя у меня всего два их и было-то. Первый наряд – обычная коротенькая комбинашка и чулки до половины ляжек, но белые, для контраста с кожей. Второй – он-то и был на мне в тот вечер – лифчик и юбочка из ярко-красного пальмового волокна, едва прикрывающие мои сокровища, на лодыжках – браслеты. Лакомая шоколадка, да и только. Если бросать мне арахис, я смахивала бы на тарзанову мартышку, а если нет – то на Джозефину Бейкер. Только у меня волосы по-негритянски завиты. Короче, дружок мой снова уткнулся носом в свою кружку, и я, заглядывая ему в лицо снизу, принялась уговаривать:
– Ну чего ты? Пойдем со мной, знаешь, какие мы, негритянки, ласковые…
Он едва заметно согласно кивнул. Не глядя на меня. А уж покраснел-то как! Я думала, еще часа два будет ходить вокруг да около. Ан нет, встал во весь рост, залпом допил кружку, для храбрости, и вперед.
Наверху, у меня, быстро и исподтишка оглядел комнату, сел на краешек постели и стал сверлить взглядом пол. Я закрыла окно и задернула занавески, чтобы он себя поуютнее чувствовал. В ту пору жара стояла жуткая. Я, когда случались простои в работе, сразу бежала в душ – освежиться. Ближе к вечеру меня приходилось заново мазать краской. Но это к делу не относится. Я сбросила лифчик и юбчонку. Студент мой между тем решил изображать статую: сидит, руки меж колен зажал, даже пиджак не снял. Пришлось самой: сначала один рукав, потом другой. Тут у меня кое-какие подозрения появились, и я тихо-тихо, сама себя не слыша, спросила:
– Ты вообще с женщиной хоть раз был?
Он только головой покачал – нет. И даже глаза закрыл – до того ему стыдно было.
– А как же кольцо вон у тебя?
– Это моего деда, на память.
Я ему тогда намекнула, что колечко – не слишком хорошая приманка для девок и лучше бы положить его подальше, куда-нибудь в ящик. Тут он как дернется, будто я его уколола чем.
– Да ни за что на свете! Не сниму – пусть хоть палец рубят!
И я вдруг глаза его разглядела как следует: темные, дикие какие-то, а в глубине и вовсе что-то адское. Как у мальчишки.