Любимец женщин
Шрифт:
Я могла до скончания века тратить свои одинокие дни на поиски этого заведения в Морских Коронах. "Червонная дама" стоит здесь, перед сосновой рощей, тянущейся вдоль океана, у самого выезда из Сен-Жюльена. "Червонная дама" преобразилась окончательно и бесповоротно, зато представление, которое я о ней составила, постоянно менялось по мере того, как я знакомилась с рассказами ее обитательниц. Увы, где теперь хрустальные люстры, прекрасные платья, шампанское, рояль Белинды! Где заведение, радушно открывающее свои двери нотариусу и аптекарю! Где шипучее вино, где покрытое белым лаком пианино Зозо! Прикуривая одну папиросу от другой,
– Это был самый жалкий бордель на свете. Гнусная забегаловка для солдат, нравилось там лишь немногим греховодникам, которых не отпугивала грязь. Накачивались дешевым красным вином, слушали старую треснувшую пластинку, которая несколько раз за ночь останавливалась на "Смелее, парни, где там небосвод… вот… вот…" Черт! Сколько можно вопить об одном и том же!
Мишу нашла меня по объявлению в газете. Она живет теперь в Сенте, и ей пришлось ехать на междугородном автобусе. Если я правильно поняла, Мишу нашла себе пристанище у цыган, поблизости от городской свалки, где добывала себе чтиво. Хотя и наполовину ослепшая, Мишу любила читать, особенно рубрику "О разном" и некрологи, в крайнем случае мелкие объявления. Она оказалась первой и единственной, кто откликнулся на несколько строчек, которые Эвелина Андреи поместила в июльских номерах местных газет.
Я обещала возместить ей затраты на билеты, оплатить очки и подкинуть деньжат в обмен на сведения, которые, если ей верить, должны были меня сильно заинтересовать.
Мишу залпом выпила коньяк, от которого ее всю передернуло. Она это мужественно перенесла, после чего поведала мне жуткую историю.
МАРИ-МАРТИНА (5)
"Я не всегда была такой, как сейчас, – начала Мишу. – Тогда – с тех пор прошло, наверно, лет двенадцать, которые кажутся мне теперь двенадцатью веками, – я была неоперившимся птенцом. Представь себе пустошь вблизи Сен-Флу, где я пасла коров, – у самой излучины Ла-Бют. Не успела я как следует протереть свои гляделки, как меня уже закадрил один мастак скакать в кровати.
Гляделки были у меня с кулак, светло-серые, и сама я была девка что надо – плотная, не ущипнешь. Волосы вот досюда, я их обесцвечивала перекисью, а щеки – как у русской матрешки. В шутку я говорила, что мою мамашку поимел князь из степей – ах и сволочуга, – от него я и родилась. Поэтому иногда меня звали Ниночкой.
Так вот, представь себе однажды ночью гостиную, прокуренную целой стаей наших горлопанов, и мы с девками – в рубашках да в закатанных чулках на резинках и с голыми задницами, чтобы времени зря не терять, и рожи у всех размалеванные. Волочу я, значит, наверх одного вояку – я с ним раз двадцать забавлялась с тех пор, как начала работать в борделе. Он был капрал, фамилия – Ковальски. В тот день он налакался как скотина – поляк, что с него возьмешь.
Опускаю подробности и то, с каким трудом удалось втащить мужика на лестницу. Короче, добрались мы до комнаты, а он не хочет ни сверху, ни снизу, ни пикетом, никак. Знай себе скулит на краю кровати, возле лампы с подвесками, которые делают дзинь-дзинь, когда дотронешься. Уставился в пустоту и скулит, скулит, и ни слова, как партизан. Я наклоняюсь штырь ему нарастить, а он, хрен такой, даже портки не снимает. Не надо ему. За сто су он хочет лишь шмыгать носом и скулить, как больная собака.
Что ж, отдохнуть я не прочь. Сажусь сзади, достаю лак для ногтей, чтобы закрепить петлю на белых чулках.
– Что, цыпленочек, жизнь наперекосяк пошла? Поделись
А он знай трясет меня как грушу и долдонит:
– Я дерьмо! Дерьмо! Я никому еще про этот ужас не рассказывал, но сегодня не могу терпеть! Сил нет!
И снова как воды в рот набрал. Чувствую, стану сидеть бревном, он еще долго будет копаться молча в своих воспоминаниях, вот я его и подначиваю, не выпуская из рук чулка.
– Давай-давай, рассказывай, цыпленочек.
Тут он вытирает лицо ладонью и, всхлипывая, говорит:
– Было это в прошлом году, под Арлем, на празднике Четырнадцатого июля. Один наш рядовой подцепил на балу красотку – дочь деревенского головы в той самой деревне, где нас расквартировали…"
МАРИ-МАРТИНА (6)
"Полине было восемнадцать, – рассказывал Ковальски. – Свежа была, как весеннее утро.
А он – черноглазый, высокий, звали его Кристоф, а по прозвищу Канебьер – он из Марселя, там есть такая улица – или еще Артист – он так здорово пересказывал фильмы, что все слушали разинув рты. Впрочем, я уверен, он эти фильмы сам выдумывал, особенно про брошенных детей и сбежавших отцов – со всеми подробностями, как видишь на экране. Сюжет с каждым разом все заковыристей, того и гляди запутаешься, но он всегда выкручивался.
День был солнечный, – рассказывал Ковальски, – я как сейчас вижу, как они бегут по винограднику, сам-то я туда пришел немного всхрапнуть да поесть винограду. Оба простоволосые – свой кружевной чепчик Полина держит в руке, – бегут, весело хохоча, и то и дело останавливаются, чтобы поцеловаться вдали от праздничного шума.
Я быстро смекнул, что ведет она его к себе на свою ферму, ведь вся ее родня отправилась на праздник. Не знаю, как получилось, но я пошел за ними.
Черта с два я себя за это упрекаю, – говорил Ковальски. – Мы сильно тогда наклюкались, голову припекало, и что, спрашивается, видел я в своей жизни, кроме публичных девок, шлюх вроде тебя?
Ты не обижайся, – говорил он Мишу, но та и не думала придираться к словам, – ты встань на мое место.
Они сначала заскочили в гостиную, но только за бутылкой, и тут же обратно. Потом двинули на сеновал.
Я немного подождал, а потом тоже вошел и бесшумно поднялся по деревянной лестнице – я слышал, что они наверху, на сене. Они были слишком заняты друг другом, чтобы заметить мое присутствие.
Я спрятался, я старался не дышать, я все видел.
Они целовались, голые как Адам и Ева, ласкали друг друга, и Полина тихо постанывала под его ласками. Она в первый раз занималась любовью и сдавленно вскрикнула, когда он вошел в нее, но потом ей стало хорошо, она что-то радостно зашептала, все громче, все сильнее, а потом снова закричала, но уже от удовольствия.
Затем они опять смеялись и шутили, Кристоф пил из горла, после они опять обнялись, и все пошло-поехало по новой. Я боялся уйти, ведь они могли меня застукать, я глядел на них и плакал, до того это было здорово, до того здорово, что мне стало больно.
Не знаю, сколько прошло времени, – размазывая по щекам слезы, бормотал Ковальски. – Час или два. От вина и усталости Кристофа сморило. Полина щекотала ему ухо и шею травинкой, нежно его целовала, но все без толку. Кристоф спал как убитый. Тогда она надела свою крестьянскую рубашку, стоит и потягивается лицом к свету, проникающему в отверстие, через которое поднимают сено, а снаружи меж тем по-прежнему доносятся звуки праздничного веселья.