Любимый ястреб дома Аббаса

Чэнь Мастер

— Не за пятнадцать, а за пять я бы взял… Я же вам не Маниах какой-нибудь… — бубнил я.

А потом я проделал с хозяином все, что может вывести человека из себя. Я неожиданно, доторговавшись уже до десяти, начинал крутить головой и вопреки всем правилам отступал обратно со словами «нет, все-таки пять». Долго, очень долго, отвесив нижнюю губу, рассматривал совсем другого ослика. Наконец, доведя торговца до исступления, я махнул рукой и пошел вон, но по дороге остановился у нужной мне твари и протянул к ней руку:

— А вот еще этот…!

— Восемь, — выдохнул

хозяин, который к этому моменту желал только одного — чтобы я убрался как можно быстрее.

И это была, как я уже знал, отличная цена для молодого, но умудренного некоторым опытом ишака с ногами, привычными к резвой походке. И типичного для этих мест почти белого цвета.

Молча я достал восемь дирхемов, даже не заботясь о том, чтобы долго и нудно считать их, вручил торговцу и взялся за уздечку.

Ослик хитро посмотрел на меня.

И мы тронулись с ним к закатному солнцу, к выезду из города. Вместо одетого по-согдийски гордого всадника — трясущийся на ослике человек с лицом, закутанным в куфию.

Не надо думать, что я забыл при этом о еще одной проблеме, которая меня все эти дни пусть не сильно, но все-таки беспокоила.

Рассуждал я так: никогда еще никто не умирал от глубокого пореза спины. Лекарь перевязал рану. Брат упомянул, что с такой раной можно ходить, ездить и охотиться. Примерно это я и делаю. Что я ощущаю? Лопатка как бы чешется и немного пульсирует. Когда заживает рана, то, видимо, и должно происходить нечто подобное. Что же касается яда, то ни разу никто не говорил об отравленных ножах, да и что это за яд, который не начал бы ощущаться сразу же, а затаился на трое-четверо суток? И раз уж рисковать, то тут как раз и есть самый разумный из всех рисков.

Мы с осликом шли наперерез густому потоку верблюдов, везших товар в город, несмотря на надвигающуюся ночь.

Ах, какая печаль, подумал я, ведь сейчас в разгаре знаменитый бухарский новогодний рынок, двадцать дней бешеной торговли, и последний из них — это первый день следующего года.

А еще на пять дней позже — новый год магов. Между ними — неумеренное питье вина, обливание прохожих водой, а в лучших домах звучат музыка и стихи.

Новый год, нов-руз. Голоса поют вечные строки: «пусть твое красное сияние придет ко мне, пусть моя желтая усталость уйдет к тебе». На возвышении — семь сосудов, по числу бессмертных. В одном — еда, в другом — семена, в третьем монеты… Две свечи — свет и тьма, зеркало, которое отражает зло. Рыбки, которые означают жизнь, раскрашенные яйца — символ плодородия. И великая книга на левом переднем уголке возвышения.

И где я на этот раз встречу праздник, подумалось мне, — по ту сторону пустыни, в городе, где я не знаю никого и никто меня не знает? Там, где я просплю, наверное, все радости, потому что голова что-то непривычно тяжелая?

Потом пришел момент, когда я вздрогнул, окончательно проснулся и огляделся.

Небо на востоке было уже бледно-золотым. Рай вокруг меня давно кончился, шедшая на юго-запад дорога была похожа на бесконечную темную змею между голых темно-красных холмов. Всю ночь я провел на спине ослика, который оказался вполне понятливой и симпатичной тварью. Но дальше даже ему надо было отдыхать.

Проснулся же я, похоже, не совсем по этому поводу. Что разбудило меня?

Оказывается, звук копыт сзади, с северо-востока. Человек все-таки необычное создание: когда ему угрожает опасность, проявляются совсем не те зрение и слух, что раньше, а куда более острые.

Передо мной, чуть слева, все так же раскачивалась гора на выгнутых ногах: я ехал, конечно, не один, а как бы пристав к группе путешественников. Никто не любит вот таких непрошенных попутчиков, но ночью все более-менее спят, вдобавок один человек на ослике на вид не страшен. Копыта верблюдов мягко шуршали по земле в прежнем ритме. Постукивали ножки моего ослика.

А сзади стучали совсем другие копыта — конские.

Я сгорбился крючком и поплотнее завернулся в абу.

Копыта стали звучать реже. Вот на каменистую дорогу чуть левее меня легли две вытянутые, расплывчатые, закругленные сверху тени. Какое-то время тени так и оставались на месте, потом как будто начали трогать бесплотными языками меня и ослика — и отступать, снова трогать и отступать.

Далее я явственно ощутил, как дышат две лошади совсем рядом со мной, а их тени легли на шерстистый зад верблюда.

Долго, очень долго тянулось это мгновение, затем два коня обогнали караван слева, и цокот копыт стал уходить вперед.

Поворачивать голову даже на волосок не хотелось, потому что самым страшным было бы встретиться с этой парой глаза в глаза.

«Вас же убили», хотел крикнуть им я.

Но все же повернул голову, совсем чуть-чуть. Это были, конечно, совсем другие люди, не те, что шли за мной от Самарканда и погибли во дворе моего торгового дома в Бухаре. Два совершенно неприметных человечка в таких же, как у меня, сероватых абах, но с вполне открытыми лицами. Лошадки — тюркские, степные, то есть простые на вид, но выносливые.

А через некоторое время сзади снова донесся звук копыт.

Ехал один человек, и конь его был получше, настоящий иранец. На нем была хорасанская куртка-калансува, лицо можно было рассмотреть без труда. Необычное лицо: чуть вдавленная переносица, упрямый подбородок, торчавший вперед. По фигуре — длинный, очень длинный и худой. Я бы даже сказал, что человек этот был попросту хорош — но не лицом, а небрежной и уверенной грацией, с которой он держался в седле. Грацией немолодого, но сильного и опытного воина.

Скользнув по мне равнодушными серыми глазами, он подъехал к голове того каравана, к которому я пристал, и оттуда донесся его приятный хрипловатый голос.

Потом копыта застучали чаще, и звук их ушел вперед.

— Эй, там! — раздался мужской голос спереди. И обращался он, без сомнений, ко мне — Эй, на ослике! А что, надолго ты к нам привязался? А то гоняют всякие по дороге с раннего утра, задают вопросы…

Я все понял и обреченно повернул налево, на плоские песчаные холмы. Ослик махнул головой с благодарностью.