Любимый ястреб дома Аббаса
Шрифт:
— Да-да. А я, видимо, стар для такой науки, хотя и преподаю ее известному вам весьма молодому человеку. Представьте: задумался, отвлекся, и вот — такая незадача: написал это самое «ничто» лишний раз. А получилось вовсе не дважды «ничто», а в десять раз больше, чем следовало. И вот печальный результат… — он поводил пухлой ладонью в направлении стонущего от груза верблюжьего стада. — Ничего, миленький вы мой. Сейчас я к вам велю отправить сколько нужно, а все остальное тут полежит где-нибудь в тенечке — дом у нас немаленький. Оно все равно — ваше, вот как понадобится — так сразу же. Не отправлять же наших знаменитых верблюдов обратно с таким грузом!
И сокрушенно улыбаясь и качая седой бородкой, он тронулся в глубь двора отдавать приказы.
Я
Но думал только о том, как я ненавижу этот серый, отблескивающий на солнце цвет — цвет пустынной гадюки, цвет войны и бессмысленной смерти.
А вот для Юкука то был цвет радости. Без малейшего усилия разворачивая кольчуги, один за другим взвешивая на руке мечи, он собрал семерых чакиров в кружок, и пошли завлекательные разговоры: о стали из Байламани где-то южнее Кашмира, хинди — меч из которой может стоить до пятидесяти динаров; о длинных мечах ханафи, которые волочатся по земле — даже если рукоятка их торчит из-за левого плеча; о том, могут ли большие иранские луки бить на пятьсот шагов и о других полезных и интересных предметах. Я не мешал.
А потом пришло письмо от брата.
Я должен был бы, прочитав его, обрадоваться без меры, мне следовало прошептать в пустоту: ты сдался, Аспанак. Но вместо этого я лихорадочно всматривался в краткие и сухие строки поэта, признававшего свое поражение, — и пытался понять, что же его слова означают.
Угрюмый сад, что все обходят стороной, Где след теряется за пыльною стеной, Ищи, и истина себя откроет. Несчастный Сафизандж, где смертный вой И ныне стелется над горькою землей, Найди там тех, кто помнит все, — на это сил жалеть не стоит. Вот два названия, звучащие серебряной трубой Для преступивших смерть, для ищущих покой, Они в последний миг их успокоят.«Смертный вой» — это было бы неплохо, если бы не было так грустно. А вот слово «ищи», как мне кажется, вообще испортит любой стих — то ли дело «искать».
И все-таки, как это можно понять?
— А, он зашифровал это стихами, — равнодушно кивнул Юкук, поэзией явно не интересовавшийся. — Хорошо… Это уже кое-что. Несчастный Сафизандж — это понятно. Нет, сер, это вовсе не о том, что именно в этой деревне собирал свою первую армию Абу Муслим. Тогда никакого смертного воя не было. Несчастным Сафизандж стал позже. Там был бой. Позже, когда здесь началась настоящая бойня между своими… и там действительно пара холмов — довольно горькое место. Хорошо политое кровью. И, похоже, в стихе намек, что разбираться в этой истории будет нелегко. Так, теперь сад. Вот только, кажется, тот, кто вам пишет, не знает, где сад расположен. Лишь слышал о нем. Его нам предлагают искать. Но картина ясная. Это сад с плохой репутацией, которого в окрестных местах боятся. Уже кое-что. Не десять же их здесь, таких? Со стеной непонятно — след за ней теряется, ну и что? Допустим, наши люди дошли до стены, а вот когда через нее перебрались — тут уже все. Возможно, не вернулись. Что-то я не помню даже намека на подобное, когда тут работа еще шла нормально. Есть название. «Преступившие смерть». Для них этот сад и эта горькая земля — успокоение перед концом. Непонятно. Зато — помните мои разговоры в больнице? То же самое название. Преступившие смерть. Да мы же их и видели с вами, этих людей с ножами. И то, что с ними в последний момент происходит. Вот, значит, что у них называется — «преступить смерть». Отлично. С этим можно работать.
Мне, как ни странно, было понятно больше, чем Юкуку. Потому что слово «паиридезо», «сад», все еще звучало в моих ушах. Все, что я узнал от брата нового — что сад этот существует и его все обходят стороной. Аспанак всего лишь предлагал мне такой сад искать. А вот Сафизандж… это уже что-то действительно новое.
В Мерв по тенистым улицам вползали сумерки, пробуждая ночные цветы за стенами садов. Самое время было писать брату ответ, постаравшись быть милосерднее к побежденному. Но я медлил, с грустью размышляя о другом: в каком мире ты живешь, братец? В мире угрюмых садов, полей былой резни и убийств, в мире несчастных, думающих, что своей смертью обманут смерть? Неудивительно, что ты проигрываешь соревнования поэтов.
И тут мои размышления прервал Юкук:
— Что касается сада, то мне надо будет поехать и посмотреть одно местечко, не так уж далеко от города. По главной дороге на Рей. Я как-то слышал, что люди туда уже много лет как не ходят, что сад там заросший и с нехорошей репутацией… Надо же с чего-то начать. Потом — в Сафизандж. Вообще, придется поездить.
— Я поеду тоже, — неожиданно для себя сказал я.
Юкук, чуть подняв упрямый подбородок, сделал великолепную паузу, на которую способен только командир с большим опытом: начальник предлагает глупость, но не подчиниться военному человеку невозможно. И завершил эту холодную паузу таким же армейским, безупречно вежливым, на тон ниже обычного:
— Да, сер.
А через день после этого разговора: суета, перестук копыт, многоцветье развевающихся тканей (хотя по большей части все-таки черных); сухой запах пыльной земли, взрываемой копытами. Великое событие: охота в окрестных полях. Зияд ибн Салех, сосредоточенный, озабоченный, с типичным для своего народа смуглым лицом и свежевыкрашенной в красное бородой, дает мне наставления на довольно дрянном иранском:
— Повелитель Мерва может позвать вас на разговор. Наверное, после самой охоты. А может и не позвать. Но не сомневайтесь, он давно уже хотел с вами побеседовать. Так, вы дичь брать сегодня собираетесь?
Я показал пустые руки.
И отлично, — с облегчением вздохнул Зияд. — Меньше забот. Тогда просто скачите, в толпе или отдельно, можете загонять дичь для других — и для повелителя. Первая лань — его. Потом — убивает кто угодно, все ваше.
— Первая лань — его? Это что — ритуал охоты царя царей? — заинтересовался я.
— Да что вы, Маниах… Хотя постепенно к этому все и идет. А объясните мне лучше, на что охотятся в Самарканде? Про ваш город рассказывают чудеса… Клянусь богом, если бы хоть раз побывать там…
Но тут Абу Муслим собственной персоной бросил на Зияда взгляд издалека и крикнул что-то типа «с кем сговариваемся?» — и мой краснобородый собеседник приобрел цвет зеленой оливки, бросаясь к нетерпеливо гарцующему коню мервского барса.
Тем временем кто-то из иранских принцев приблизился и с любезной улыбкой вгляделся мне в лицо:
— Глава дома Маниахов, как я слышал? Здесь?
— Тут есть люди из старых семейств, так что почему бы и главе дома Маниахов не поохотиться вместе с ними, — ответил я, доставив истинное удовольствие этому горбоносому человеку, явно испытывавшему неловкость в столь странной кавалькаде. — Вы лучше мне скажите, как его зовут и откуда он родом, — поинтересовался я, следя глазами за понесшимся куда-то полководцем — его локоны струились сзади, как знамя. — Он хотя бы иранец?
— А никто не знает, — отозвался принц. — Родом вроде бы из Исфахана. А какого народа… Ведь бывший раб все-таки. У них, сами знаете, это бывает трудно определить. Лет ему то ли двадцать, то ли двадцать два. И как его на самом деле зовут — тоже непонятно. Читать не умеет. Но, с другой стороны, какая нам с вами разница?
Мы постояли чуть-чуть бок о бок, задумчиво наблюдая за Абу Муслимом, будто за выставленным на продажу жеребцом.
— Вот и мне бывает трудно понять, кто тут есть кто. И кто из какого народа уже и дома, в Самарканде. А ведь у нас все это безобразие длится меньше сорока лет. И что, уважаемый сосед, вы думаете, что Иран возродится, станет таким же, как был до завоевания? Хотя прошло сто лет?