Любить Человека: Кончиками пальцев…

Доброван Юлия

Хотя кого я обманываю? Не то. Всё не то! Не те лица, не те эмоции, не та фактура… Сплошная серость! Вокруг сплошная серость и заурядность.

А мне нужно что-то особенное. Кто-то особенный! Кто-то, кого я бы не просто увидел, но и почувствовал…

И пока мысли мои были заняты отнюдь не радостными терзаниями, снова разбередившими чуть успокоившуюся душу, ноги уже принесли меня к крохотной заводи – пожалуй, моему любимому месту в Лондоне. Здесь всегда тихо, спокойно и в любую погоду (даже в те редкие знойные летние дни) пахнет свежей зеленью. Быть может, это заслуга старенькой ивовой

рощи, живой изгородью отделяющей девственный берег от шумной городской суеты и ставшей настоящей отдушиной для таких, как я…

Не знаю почему, но я с юных лет полюбил это место. Хотя, насколько мне известно, остальные жители столицы считали эту заводь самым настоящим дефектом на теле нашей величественной и ровной Темзы. Глупцы! Но мне-то грех жаловаться: чем меньше народу – тем больше простора для дум. А одиночество я люблю и глубоко уважаю. Так что самое время присесть на одну из лавок, спрятанных под тянущимися к земле ивовыми ветвями, и чуточку передохнуть от бесконечного потока шляпок и вуалей.

Воистину, природа исцеляет. Как тело, так и разум…

Помню, однажды, в те далёкие времена, когда я ещё не был женат и лишь добивался расположения моей милой Грейс, эта ивовая роща сослужила мне отличную службу: вместо того, чтобы пойти привычным любому джентльмену путём и пригласить юную мисс Ланотти в ресторан, я заманил её сюда, устроив небольшой романтический пикник у воды, чем тогда и покорил юное сердце возлюбленной. Да, славные были времена…

Где-то совсем рядом, ярдах в шести от меня, послышался шорох чьих-то шагов – похоже, не я один сегодня захотел скрыться от нескончаемого людского потока в самом центре Лондона. Стараясь не выдать своего присутствия, я встал со скамьи и подошёл к ветвям, чтобы взглянуть на нарушителя своего покоя. Это был мужчина – всё, что я успел отметить, прежде чем в голове что-то щёлкнуло. Я знаю это ощущение – так бывало всякий раз, когда новое помешательство идеей захватывало все мои мысли. В последний раз я испытывал нечто подобное около полутора лет назад, когда только начинал работу над статуей ныне покойной (да хранят её душу ангелы) королевы Виктории. Но почему сейчас?..

Двигаясь максимально бесшумно, я чуть больше раздвинул ветви и постарался рассмотреть незнакомца: высокий (значительно выше меня), ростом в шесть с небольшим футов, и какой-то уж слишком тощий. Я бы даже сказал – угловатый. По крайней мере, так мне это представлялось. Потому что судить наверняка я не мог – он был одет в серого цвета костюм, поверх которого на плечи (что было странно для солнечного майского дня) было наброшено достаточно плотное чёрное пальто из йоркширского твида.

Мужчина стоял спиною ко мне, чуть повернув голову влево и вглядываясь в спокойную водную гладь. Волосы его были аккуратно уложены назад и зафиксированы каким-то средством по уходу. Скорее всего, этим новомодным бриллиантином. В тени нависающих над нами ив они показались мне иссиня чёрными, хотя не удивлюсь, если при ярком солнечном освещении я бы сумел разглядеть коричневые или даже рыжеватые блики…

Но что ещё больше привлекло моё внимание, так это его кожа – белая-белая! Нет, не так – молочная с едва заметным голубоватым отливом. Пытаясь подобрать подходящее сравнение, на ум снова и снова приходило лишь одно слово – луна. Так выглядит полная луна в ясную июльскую ночь. Она светится своей чистотой. И именно так сейчас светился и он, мой незнакомец…

Луна. Или фарфор. Да, тот великолепный китайский фарфор – хрупкая роскошь, изящная лёгкость и воздушная гибкость линий. Глянцевая безупречность… Или нет, скорее мрамор – вот подходящее для скульптора слово. Мрамор! Его кожа, словно нетронутая мраморная глыба, застывшая у кромки воды в ожидании зодчего…

Признаться, у меня вспотели ладони и пересохло во рту.

Я чувствовал себя вором, мошенником, но никак не мог остановиться и прекратить это низкое, недостойное любого уважающего себя человека занятие – подглядывать за ничего не подозревающим джентльменом.

Вот он делает шаг в мою сторону, и у меня сердце едва не выскакивает из груди – настолько стыдно мне становится. А ещё страшно. И гадко. И одна лишь мысль о том, что я могу быть разоблачён, заставляет сердце нестись галопом, и теперь потеют не только ладони, но и лоб, и даже шея.

Но вот он замирает совсем рядом, и я моментально забываю обо всех своих страхах. Его ровная спина кажется лишённой каких-либо изгибов, а вынырнувшая из кармана пальто ладонь с тонкими длинными пальцами, напротив, выглядит столь чувственной и изящной, словно её хозяин – тоже зодчий. Или пианист. Или художник… Да, такие руки определённо могли бы принадлежать художнику.

О чём он думает, разглядывая замершую Темзу? О чём шепчутся его мысли, пока я пытаюсь разгадать его тайну? Быть может, о неразделённой любви? Или о какой-то весомой потере?.. О чём может думать человек со столь непроницаемым лицом, тоже сбежавший от целого света и ищущий покоя в этой глуши?

Хотелось бы мне увидеть его глаза… Тогда бы я понял. Тогда бы я сумел прочесть его душу и познать его историю.

Но сейчас, пока я позорно прятался у него за спиною, мысли мои были лишь об одном – наконец-то! Наконец-то я нашёл его – тот необыкновенный типаж, от одной лишь мысли о котором я чувствовал покалывание в кончиках пальцев. И душа вдруг снова наполнилась тем непередаваемым трепетом, что ощущался мною всякий раз, едва на горизонте маячила новая, действительно грандиозная работа.

Да, я должен лепить именно его! Это лицо, эти волосы… Эти странные, остро очерченные скулы и впалые щёки, прямой нос и непозволительно пухлые для мужчины губы (особенно верхнюю – так чётко очёрченную, что кажется, будто она уже вылеплена из пластилина сверхчувствительными пальцами зодчего). В нём всё казалось неверным, избыточным: слишком высокий и худой, с неправильными, гиперболизированными чертами лица и неестественно прямой осанкой, будто где-то по центру его организма вместо позвоночника вбита ось, координирующая его движения и не дающая ссутулиться ни на дюйм. Он казался таким… таким иным – вовсе не похожим на те фактуры, что могли бы заинтересовать скульптора – что я вдруг явственно ощутил, что это именно Он.

Он!

Мой идеал. Моя муза. Моё вдохновение.

Я должен испытать, каково это – высекать столь безупречные скулы из мрамора. Как будут ощущаться его впалые щёки кончиками моих пальцев, если вылепить их из глины? А из пластилина? Или гипса?.. О, Господь всемогущий, сколько возможностей! Сколько желаний! Сколько… сколько вопиюще невыносимой красоты в одном человеке – глаз не оторвать! А его глаза! Боже, и подумать страшно, как счастлив я буду, когда начну работу над его глазами! Ведь они… они такие… А глаз-то его я разглядеть так и не сумел, ведь пока моё обезумевшее воображение уже рисовало совместные дни и вечера за работой в моей мастерской, мой восхитительный незнакомец успел вдоволь насладиться видами спящей Темзы и сейчас как раз направлялся прочь из заводи – наверх, к Ватерлоо.