Любить Королеву

Июньское солнце раскочегарилось по полной. Пахло летом и еще немного – тиной от протекавшей всего в сотне метров запруженной подгнивающей речонки. Неровный строй будущих воспитанников лагеря «Смена» приготовился к суровой речи старшего воспитателя. Большинство знало его сто лет и не ожидало от выступления ничего нового. Меньшинство, приехавшее из других районов – и бывшее в среднем явно младше аборигенов, – испуганно вытягивало шеи в опасении прослушать что-нибудь важное.

– Вы меня знаете? – начал Николай Петрович Толмачев, осанистый мужчина лет сорока пяти.

– Знаем, – ответно прошелестел

– Я много не говорю. – Строй промолчал. Говорил Николай Петрович как раз много. Был он учителем физкультуры в местной школе, и большинство собравшихся прошло через его руки. Мужик он был неплохой, но, как говорится, не в авторитете.

– Так вот, – продолжил Толмачев. – Вы все знаете, как оказались здесь. У большинства на шее висят срока: у кого – условные, у кого – кто зону понюхал – условно-досрочные. Остальным тоже не время колготиться. Так что обдумывайте линию поведения.

Николай Петрович сделал паузу, видимо, давая время на обдумывание линии поведения. Строй молчал.

– Так, как в прошлом году, уже не будет! – махнул рукой, как шашкой рубанул, Толмачев. – Пусть всех на тюрьму свезем, но бардака не допустим!

Тишина стала мертвой, а новички из других районов и вовсе опустили стриженые головы, стараясь стать менее заметными.

Аборигены знали, о чем речь. Прошлогодний лагерь для трудновоспитуемых стал притчей во языцех не только у местной шпаны, но и в Гороно, и даже в УВД. За сезон – две драки с поножовщиной, не считая обычных рукопашных, три побега и две беременности по окончании. Это много, решило соответствующее начальство и усилило нынешний состав Толмачевым, в том году отсутствующим, а также двумя студентами-старшекурсниками, которые должны были играть роль старших братьев-сестер. Плюс милиционер на постоянном довольствии (в прямом смысле слова: его жена работала в «Смене» поварихой).

Но все эти меры были полной туфтой, для отвода глаз интеллигента – главы администрации, искренне решившего, что заблудшим мальчикам и девочкам такой пансион полезнее тюрьмы. Реально могли помочь беседы, проведенные операми с будущими «лагерниками», сопровождаемые доходчивым матом, зуботычинами и потрясанием томами личных дел. Даже отпетому идиоту было ясно, что сидеть в самом плохом пионерлагере лучше, чем в самой хорошей зоне.

Опера кляли интеллигентов и очень надеялись на устрашающее воздействие своих аргументов. Не особо, впрочем, в это веря.

Само название лагеря злило и смешило ментов одновременно. «Смена» – это было круто, с учетом того, что у восьмидесяти процентов воспитанников кто-то из старших уже сидел: отцы, дяди, братья.

Толмачев все говорил и говорил. Зной между тем становился нестерпимым: врачиха уже дважды терла виски нашатырем самым нестойким воспитанникам.

Несмотря на жару, начали покусывать комары.

Вот этого Федор Седых особенно не любил. Собственно, он и в «Смене»-то оказался исключительно из-за нелюбви к комарам. Предыдущие три лета он провел в стройотряде в Сибири. На своей исторической, судя по сибирской фамилии, родине. Там все было классно: и народ, и деньги, и работа. Федор любил и умел строить, освоив полдесятка строительных специальностей. Ему нравилось, когда из-под его рук вдруг показывалось нечто сотворенное если не на века, то уж точно надолго.

Седых и в этот год с удовольствием поехал бы в стройотряд, если бы не комары.

Вообще-то им никто не рад. Но у Федора каждый укус сопровождался быстро возникающей и медленно спадающей опухолью размером от пятака до ладони, в результате приходилось возить с собой целую аптеку. Стройотрядовская докторша бубнила что-то умное про аллергию и индивидуальную непереносимость, однако реально ничем, кроме дурацких примочек, помочь не могла.

В третий, самый «комариный» год вздутия от укусов слились в одну сплошную болячку. Все тело дико чесалось, каждые пятнадцать минут Федор бросался в речку, ледяной водой утишая нестерпимый зуд и жжение. Удовольствие от жизни в таких условиях было явно ниже среднего.

Конечно, можно было сделать попытку и в этом году. Ребята все свои, вопроса о потерях рабочего времени из-за частых купаний никто не поднимал. Да Федор и не привык брать в долг, наверстывал потом ночами или в дожди, когда комаров становилось меньше. Но еще раз искушать судьбу не хотелось: а вдруг злобных насекомых прибавится, а речки рядом со стройкой не окажется? Федор осознал поражение в этой битве и на последнее институтское лето решил сменить вид трудовой деятельности.

Почему детский лагерь, да еще для трудновоспитуемых? А кто ж его знает! Так фишка легла: пришла в вузовский комитет ВЛКСМ «телега» из райкома. Стали искать романтиков. Нашелся один, который боялся комаров больше, чем малолетних урок. Все решилось в две минуты.

Федор покрутил головой, сгоняя со щеки очередного маленького вампира. Еще раз оглядел строй, привычно ища глазами хорошеньких девчонок.

Здесь такие были. Слегка, как говорил приятель Димка, «поношенные», но вполне симпатичные. Все они казались старше своих тринадцати-шестнадцати лет. Большинство явно злоупотребившие косметикой, особенно в такой жаркий денек.

А прямо напротив него вообще стояла красотка: не очень высокая, но стройная и какая-то вся ладная. Федор уже знал ее фамилию: Королева. Ольга Королева. Фамилия соответствует: эта девочка не миловидная, а именно красивая, с умными глазами и, главное, без следов половой усталости на юном челе. Ольга – одна из немногих, которые выглядели на свои шестнадцать.

И в то же время свежей женственностью она останавливала взгляд любого нормального мужика, еще не поддавшегося странной мании влюбляться в особей своего же пола. Федор этой мании не поддался ни в малейшей степени, а потому, отметив девочку, «проел глаза», на нее глядя.

Впрочем, интерес его был вполне абстрактным: в голове крепко засела мысль, вбитая на предварительном часовом инструктаже с помощью бесчисленных вариационных повторов все тем же Толмачевым. А излагал он пусть и разными словами, но одну и ту же грубую истину: «Главное – не трахаться с воспитанницами. Иначе – труба. Все простят, этого – никогда».

Федор, по привычке доводить ситуацию до логического конца, переспросил:

– А как насчет воспитательниц и поварихи?

Николай Петрович объяснил без улыбок:

– Насчет воспитательниц – если дадут. А муж поварихи будет находиться в лагере с табельным оружием. Усек?

Федор усек. Повариху он уже видел и не пристал бы к ней даже под угрозой уже упомянутого табельного оружия.

Что касается воспитательницы – Федор покосился налево, там как раз и находилась Лена Сиднева, симпатичная веселая девица-пятикурсница из его же института, – то здесь вопрос открытый. Хотя в последнее время ему все больше хотелось любви, а не просто «отношений».