Люблинский штукарь
Шрифт:
Яша отбывал в субботний вечер. Эстер проводила повозку до большака. Она бы пошла и дальше, но Яша шутливо пригрозил кнутом. Ему не хотелось, чтоб Эстер возвращалась в темноте. На прощанье Яша еще разок ее поцеловал и оставил на дороге, простирающую к нему руки и всю в слезах. Так они расставались всегда, но сегодня все было почему-то тяжелей.
Он свистнул, и лошади взяли галопом. Ночь выдалась теплая, месяц на ущербе глядел с неба. Глаза Яши заполнила тьма, и вскоре он отпустил вожжи, давая лошадям самим держаться дороги. Он ехал, а месяц торопился вслед. Поля были прекрасны! В лунном свете метелки пока еще зеленых колосьев казались серебряными. Отчетливо виднелось каждое огородное пугало, каждый стебель, каждый василек на меже. Роса падала на землю, как мука из Божьего сита. Во тьме что-то колобродило и происходило, точно незримые зерна сыпались в незримые жернова. Лошади и те нет-нет поворачивали головы. Казалось, было слышно, как корни сосут землю, как растут стебельки и текут подземные воды. Иногда в полях проносилась тень словно бы сказочной птицы или слышался какой-то высокий звук, но не человеческий и не звериный, точно некое чудище носилось в безднах ночи. Яша глубоко вдохнул воздуху и потрогал пистолет, лежавший в кармане брюк для защиты от опасных людей. Дорога шла через Пески. В тамошнем предместье жила мать Магды. В самих же Песках Яша числил в приятелях нескольких отпетых воров, а еще некую Зевтл, брошенную жену, с которой водил шашни.
Вскоре завиднелась кузня — дрянное покосившееся строение под разворошенной, словно покинутое птичье гнездо, горбатой крышей и дырой вместо окошка. Когда-то Адам Збарский, отец Магды, ковал тут лемехи и топоры. Сын шляхтича, разоренного восстанием 1830 года, он отдал Магду в люблинский пансион, а потом, когда случилась эпидемия, умер. Уже восемь лет Магда ходила в помощницах у Яши. Коротко стриженная, одетая на представлениях в трико, она крутила сальто, вертела ногами бочку, подавала Яше булавы для жонглирования. В Варшаве они нанимали жилье на Старом Мясте. В участке Магду заявили прислугой.
Лошади, как видно почуяв кузню, пошли резвее. Теперь Яша ехал полями гречихи и картофеля. Он миновал придорожную часовенку с Богородицей, державшей на руках Младенца. В лунном свете фигура казалась удивительно живой. Чуть поодаль, на взгорке, находилось католическое кладбище, огороженное низкой оградой. Яша вгляделся. Здесь лежали отошедшие в вечный покой. Он всегда высматривал на погостах признаки загробной жизни. Сотни раз ему приходилось слышать невероятные россказни про огонечки, мерцающие меж могил, про призраков и духов. О Яшином дедушке рассказывали, будто спустя недели и даже месяцы после смерти тот являлся своим детям и чужим людям. Еще говорили, что однажды он постучал в окно собственной дочери… Сейчас, однако, Яша не высмотрел ничего. Склонившись одна к другой, замерли березы. Надгробия глядели друг на друга с безмолвием раз навсегда отговоривших свое.
Збарские ждали его к ночи: ни мать, ни дочь не ложились. Елизавета Збарская, вдова кузнеца, чудовищно толстая, кверху узкая, книзу раздававшаяся вширь, походила на копну. Ее седые волосы были собраны сзади, а лицо, вопреки тучности, сохраняло тонкие черты. Она раскладывала пасьянс и хотя, рано оставшись сиротой, не умела читать и писать, знание карт явно свидетельствовало о ее благородном происхождении. Как видно, Елизавета когда-то была красива, ибо и сейчас черты имела правильные: хорошей формы слегка вздернутый точеный нос, рот, сохранивший все зубы, маленькие губы, голубые глаза. Увы, под могучим подбородком повисал зоб, достигавший почти до груди; бюст выдавался, точно балкон, руки к плечам были невероятно толсты, и на них тряслось дряблое мясо, а туловище выглядело набитым плотью мешком, из которого отовсюду выпирали всевозможные выпуклости. У нее были больные ноги, и даже дома она опиралась на палку. Раскладывая засаленные старые карты, Елизавета словно бы разговаривала с ними:
— Опять пиковый туз! Ой дурной знак! Что-то будет, дети, что-то случится!..
— Что может случиться, мама? Опять ты со своими суевериями! — откликалась в ответ Магда.
Магда уже заранее собрала баул с латунными оковками — Яшин подарок Ей давно было за двадцать, но выглядела она моложе, а на выступлениях и вовсе казалась восемнадцатилетней. Маленькая, смуглая, безгрудая — кожа да кости, — не верилось, что она дочь Елизаветы. У Магды были серо-зеленые глаза, вздернутый нос, полные губы, надутые, словно готовые к поцелую или как у готового заплакать ребенка. Еще у нее была длинная худая шея, пепельные волосы, красные, как розы, высокие скулы. А еще — прыщики на лице. В пансионе ее прозвали жабой. В школьную пору Магда была диковатой, замкнутой девочкой, склонной к необъяснимым поступкам и грубым выходкам, и уже тогда отличалась необыкновенной ловкостью: лазила по деревьям, быстро схватывала новый танец, а ночью, когда дверь спальной комнаты запирали, вылезала в окошко и тем же путем возвращалась. До сих пор пансион вспоминался ей адом. К ученью она была не способна, одноклассницы попрекали ее ковалем-отцом, даже учительницы не скрывали неприязни. Магда несколько раз пыталась сбежать, была в плохих отношениях с подругами и однажды, когда ее наказали, плюнула монахине в лицо. Едва умер отец, Магда из пансиона ушла, так и не получив свидетельства об окончании. Потом Яша взял ее в помощницы.
Пока она была молодой девушкой, считалось, что ее сыпь, первопричину которой усматривали в девичьей тоске, исчезнет, когда Магда заживет с мужем. Но вот уже много лет она любовница Яши, а сыпь не сходит. Связь со своим патроном Магда не скрывала. Когда Яша ночевал у Збарских, она спала с ним в широкой кровати, стоявшей в алькове, и мать по утрам приносила обоим в постель чай с молоком. Елизавета звала Яшу «сынок». Было время, когда Болек, младший брат Магды, возненавидевший Яшу, грозился его убить, но потом и он примирился с обстоятельствами. Яша содержал всю семью, а Болек брал у него деньги на гулянки, карты и домино. Всякий раз, когда Болек собирался расправиться с проклятым евреем за поруганное имя Збарских, Елизавета колотила себя по голове, а Магда кричала: «Если хоть один волос его упадет — умрешь ты и умру я… Клянусь памятью отца… Ляжешь со мной в могилу…»
И шипела, и фыркала, словно кошка на собаку.
Семья Збарских сильно заплошала. Магда скиталась с циркачом (Болек называл его цыганом). Сам же Болек был на побегушках у песковского ворья. Его посылали с разного рода поручениями к скупщикам краденого. Он, случалось, и ночевать оставался у воров. Елизавета превратилась в обжору и так разъелась, что с трудом проходила в дверь. С утра и до последней перед сном молитвы она жевала что повкусней: колбасу с кислой капустой, жаренные на сале пончики, яичницу с луком и шкварками, вареники с мясом или гречневой кашей. У Елизаветы так отяжелели ноги, что она перестала ходить в костел даже по воскресеньям, и только делала, что плакалась детям:
— Дожили мы, дожили! С тех пор как ваш отец, царство ему небесное, нас покинул, мы — ничто… мы никому не нужны…
Соседи считали, что Елизавета поступилась Магдой ради Болека. Сына она обожала, прощала все его выходки, потакала прихотям, отдавала последнюю копейку. Хотя в костел она теперь ходить не могла, но Богу молилась, угодникам свечки ставила, стояла на коленях перед святыми образами и читала на память молитвы. При этом Елизавета пребывала в постоянной заботе, чтоб не случился урон их благодетелю Яше, чтобы он, упаси Боже, не потерял интереса к Магде. Благополучие семьи держалось на нем и на его подарках. Она же, Елизавета, с артритическими своими конечностями, болями в спине, жилами на ногах и твердым как камень желваком в груди (Елизавета всякий раз пугалась, что желвак разросся, как у ее матери, царство ей небесное) была словно расколотый горшок…
Болек в тот вечер уехал в Пески, и было неизвестно, вернется он на ночь домой или останется у тамошних злодеев, как называла воров Елизавета. В городе у него была еще и зазноба. Так что Елизавета ждала и Яшу, и Болека, а пасьянс должен был не только открыть ей будущее, но и сказать, кто из них приедет первым и когда. У Елизаветы имелись свои приметы. Те же самые король, дама, валет, стоило перемешать колоду, означали всякий раз совсем другое. Цветные эти картинки для нее были живыми, умными и таинственными… Заслышав лай Жука и скрип колес, она перекрестилась. Слава Богу, он уже здесь, сынок из Люблина, их благодетель. Она знала, что у Яши есть жена и что он водится с прохвостами из Песков, но предпочитала об этом не думать — что тут поделаешь? Следует пользоваться тем, что есть. Она — бедная вдова, ее дети — сироты, зачем вникать в мужские повадки? Всё лучше, чем отдать дочь на фабрику, где та выкашляет легкие, или того хуже в стыдный дом… Всякий раз, когда подъезжала Яшина повозка, Елизавете приходило на ум одно и то же — силы зла сговорились отвадить от нее счастье, она же оборола их каждодневными жаркими молитвами Всевышнему… Она хлопнула в ладоши и победно глянула на Магду, но заносчивая дочка даже виду не подала, хотя мать видела, что та рада-радешенька. Яша был для Магды не только любовником, но еще как бы и отцом. Кто бы другой польстился на такую, худую как палка и плоскую?..
Елизавета заперхала, засопела и стала отодвигать стул, пытаясь подняться. Магда на мгновение замерла, а потом кинулась к воротам. Она бежала к Яше с распахнутыми для объятия руками.
— Милый!
Яша слез с козел, обнял ее и стал целовать. Лицо Магды запылало точно в горячке. Жук, тот еще прежде бросился к гостю. На повозке кричал попугай, стрекотала обезьянка, каркала и что-то восклицала ворона. Елизавета, переждав, когда Яша нарадуется дочке, вышла на порог. Она стояла в дверях, большая и напыженная, точно снежная баба, терпеливо дожидаясь, чтобы он подошел и учтиво поцеловал ей руку. Она обняла Яшины плечи и запечатлела у него на лбу поцелуй, при этом сказав всегдашнее: «Гость в дом, Бог в дом». Потом расплакалась и стала утирать фартуком слезы.