Люблю твои воспоминания

Ахерн Сесилия

Он так и не отпускает мою руку, я кладу голову ему на плечо и закрываю глаза.

Глава тридцать третья

Утром во вторник Джастин идет по залу прилета дублинского аэропорта и, прижав к уху мобильник, снова слушает автоответчик Бэа. Перед сигналом он вздыхает и закатывает глаза: его уже порядком достало ее ребячество.

— Привет, милая, это я. Папа. Опять. Слушай, я знаю, что ты очень сердишься и что в твоем возрасте все воспринимается очень болезненно, но если бы ты меня просто выслушала, то, возможно, согласилась бы со мной и когда-нибудь в старости даже поблагодарила. Я желаю тебе только добра,

и я не повешу трубку, пока не сумею тебя убедить… — Тут он опускает телефон.

За заграждением в зале прилета мужчина в темном костюме держит большую белую табличку с фамилией Джастина, написанной большими печатными буквами. Под которой стоит то самое волшебное слово — СПАСИБО.

Это слово постоянно привлекало его внимание на вывесках, в газетах, в объявлениях по радио и телевизору с того самого дня, как пришла первая записка.

Услышав его от прохожего, он шел за ним следом, как загипнотизированный, будто в этом слове заключался ключ к шифру, предназначенный ему одному. Это слово, как запах свежескошенной травы в летний день, плыло в воздухе. И не просто запах: с ним было связано особое ощущение, место, время года, радость перемен, жизни, которая продолжается. Оно подхватывало его, как случайно услышанная песня, знакомая с юности, как Ностальгия, которая волной накрывает тебя на берегу и тянет за собой в воду, когда ты меньше всего этого ждешь, особенно когда ты меньше всего этого хочешь.

Это слово постоянно крутилось у него в голове, спасибо, спасибо, спасибо. Чем чаще он его слышал и перечитывал короткие записки, тем более незнакомым оно казалось, точно он первый раз в жизни видел эту особенную последовательность букв — так музыкальные ноты, знакомые, простые, но записанные в другой последовательности, становятся подлинным шедевром.

Превращение обыденных вещей во что-то волшебное, новое понимание того, что он раньше воспринимал совсем иначе, напомнили ему детство, когда он подолгу разглядывал себя в зеркале. Чтобы поглядеться в него, он вставал на скамеечку, и чем дольше он смотрел, тем меньше себя узнавал. Сознание упрямо твердило, что это его лицо, но он видел в зеркале себя настоящего: глаза расставлены шире, чем ему казалось, одно веко ниже, чем другое, одна ноздря сдвинута вниз, один уголок рта опущен, словно через его лицо прошла линия, как от ножа, который разрезает липкий шоколадный торт и тянет за собой глазурь. Поверхность, прежде гладкая, нависала и оползала. Один миг — и все исчезало. Внимательное изучение своего отражения перед чисткой зубов на ночь открыло ему, что он носит чужое лицо.

И сейчас он на шаг отступает от этого слова, несколько раз обходит вокруг и смотрит на него под разными углами.

Будто картины в галерее, слова сами подсказывают, на какой высоте их нужно развешивать, под каким углом к ним приближаться и с какого места их лучше всего рассматривать. Сейчас он нашел правильный угол. Отсюда был виден вес, который заключало в себе это слово, подобно голубю, несущему послание, устрице с ее жемчужиной, пчеле, колючим жалом охраняющей свою королеву и мед. Теперь оно звучало как вызов, было исполнено красоты и опасности. В отличие от вежливого штампа, который мы слышим тысячу раз на дню, спасибо отныне обрело смысл и значение.

Забыв о Бэа, он закрывает телефон и идет к мужчине с табличкой:

— Здравствуйте.

— Мистер Хичкок? — В мужчине под два метра росту, а брови у него такие густые и темные, что глаз почти не видно.

— Да, — говорит он с подозрением. — А это машина для Джастина Хичкока?

Мужчина сверяется с листком бумаги, который достает из кармана:

— Да, сэр. Так это вы и есть, или имя вам не подходит?

— Да, — отвечает он медленно, погруженный в раздумья. — Это я.

— Кажется, вы в этом не уверены, — говорит водитель, опуская табличку. — Куда вы едете?

— А вы разве не знаете?

— Знаю. Но в последний раз, когда я посадил в свою машину такого же неуверенного пассажира, я доставил защитника прав животных на собрание ИАХФ.

Джастин, которому эта аббревиатура не известна, интересуется:

— Это плохо?

— Президент Ирландской ассоциации хозяев фоксхаундов был именно такого мнения. Он застрял в аэропорту без машины, пока лунатик, которого я привез, разбрызгивал красную краску по конференц-залу. Так что в переводе на чаевые день оказался «без добычи», как сказали бы гончие.

— Ну, я не думаю, что гончие вообще бы что-то сказали, — шутит Джастин. — Разве что «у-у-у». — Он задирает голову и весело подвывает.

Водитель глядит на него безучастно. Джастин краснеет:

— Что ж, я еду в Национальную галерею. — Пауза. — Я за Национальную галерею. Я намерен сделать доклад о живописи, а не использовать людей вместо холстов, чтобы дать выход своему раздражению. Хотя, окажись среди публики моя бывшая жена, по ней бы я прошелся кистью, — смеется он, и водитель снова пристально на него смотрит.

— Я не ждал, что меня будут встречать, — болтает Джастин, вслед за шофером выходя из здания аэропорта в серый октябрьский день. — В галерее меня не предупредили, что вы за мной приедете.

Они торопливо идут по пешеходной дорожке, а тем временем капли дождя, словно парашютисты, дергающие за аварийный шнур, стремительно опускаются на голову и плечи Джастина.

— Я и сам этого не знал до позднего вечера, когда мне позвонили. Сегодня я собирался на похороны тети моей жены.

— Шофер роется в карманах в поисках талона на парковку и засовывает его в автомат, чтобы пробить.

— Ох, мне так жаль. — Джастин перестает смахивать дождевых парашютистов, которые звучно приземляются на его коричневую вельветовую куртку, и придает себе мрачный вид.

— И мне тоже. Ненавижу похороны. Забавный ответ.

— Что ж, вы в этом не одиноки.

Водитель поворачивается к Джастину с выражением глубочайшей серьезности на лице.

— Меня на похоронах разбирает смех, — говорит он. — С вами такое когда-нибудь случалось?

Джастин не знает, шутит ли он, но на лице водителя нет и следа улыбки. Джастин вспоминает похороны отца, возвращается в то время, когда ему было девять. Две семьи, все с ног до головы в черном, как навозные жуки, столпились на кладбище вокруг грязной ямы, куда опустили гроб. Родственники отца прилетели из Ирландии, принеся с собой дождь, необычный для жаркого чикагского лета. Они стояли под зонтиками, он с тетей Эмельдой, которая одной рукой держала зонт, другой крепко вцепившись в его плечо, а под другим зонтом рядом с ним — Эл с мамой. Эл принес с собой пожарную машину и играл с ней, пока священник говорил о жизни их отца. Это раздражало Джастина. На самом деле в тот день все раздражало Джастина.

Его выводила из себя рука тети Эмельды у него на плече, хотя Джастин знал, что она просто пытается помочь. Рука казалась тяжелой и крепкой, как будто тетя удерживала его, боясь, что он убежит от нее и бросится в глубокую дыру в земле, куда положили его отца.

Утром он, одетый в лучший костюм, поздоровался с ней, как попросила мама своим новым тихим голосом. Чтобы услышать ее, Джастину приходилось приближать ухо к ее губам. Тетя Эмельда притворилась телепаткой, как всегда, когда они встречались после долгой разлуки.