Любовь и педагогика

де Унамуно Мигель

На этом месте я вчера остановился, заполнив сорок одну четвертушку эпилога, а сегодня, седьмого февраля, получил письмо, которое наряду с прочим известило меня о том, что требуется еще столько же, так что я добрался всего лишь до середины эпилога. Вчера я на всякий случай завершил рассказ о впечатлении, которое произвела смерть Аполодоро на непостижимого дона Фульхенсио, на восемнадцатой четвертушке, а на девятнадцатой начал говорить уже о Петрилье, так чтобы между этпми четвертушками можно было вставить еще сколько понадобится. Теперь я воспользуюсь этой своей маленькой хитростью и пойду к дону Фульхенсио, чтобы подробнее разузнать о его мыслях и чувствах по поводу смерти ученика, чем я и заполню предусмотрительно оставленную лакуну.

Я только что вернулся от дона Фульхенсио, который не пожелал говорить о впечатлении, произведенном на него насильственной смертью Аполодоро. Едва я начал об этом, он помрачнел, расстроился и сказал: «Поговорим о чем-нибудь другом!» Когда я изложил ему логические причины, побудившие меня коснуться столь деликатного пункта, он заметил, что дело прекрасно можно уладить, поместив после эпилога какой-нибудь небольшой труд, его или мой, – таким приемом пользуются многие авторы. Он извлек из ящика стола небольшую рукопись и вручил ее мне, пояснив:

– Это маленький диалог под названием «Кальмар» написал я его еще в юности, вскоре после того как не принял вызова на дуэль. Если этого не хватит, добавьте что-нибудь свое. Кстати, почему бы вам не опубликовать статью «Либерализм – грех», которую вы как-то мне читали?

– Мне хочется, – ответил я, – чтобы книга звучала в какой-то одной тональности; в колбасу кладут говядину со свининой, но сардины и сливы там ни к чему.

– Тональность… тональность! Возитесь вы все с тонами да оттенками, в которых теперь никто толком-то и не разбирается. И скажите мне, сеньор Унамуно, разве сам наш мир звучит в одной тональности? Не спорю, произведение искусства должно иметь свою тональность, но ведь книга – заметьте: книга, а не ее содержание! – это произведение типографского искусства, и, как таковое, должно обладать единством бумаги, шрифта, набора и печати. Кстати, я считаю требования ваших издателей в высшей степени разумными, и в издании бессмертного произведения нашей литературы мне больше всего нравится, что члены Королевского Совета просмотрели – как о том сообщает Хуан Гальо де Андрада, писец при дворе короля Филиппа, – книгу под названием «Хитроумный идальго из Ламанчи», сочиненную Мигелем Сервантесом Сааведрой, и положили цену три с половиной мараведи за печатный лист, а поскольку в книге восемьдесят три листа, то ее общая цена составила, – дон Фульхенсио взглянул на титульный лист книги, которую все это время держал в руке, – двести девяносто с половиной мараведи без переплета, и было дано разрешение продавать книгу по этой цене и приказано поставить цену в начале книги, без чего продавать ее воспрещалось. Я все собираюсь написать что-нибудь о таксировке «Дон Кихота». По этому поводу я хочу еще рассказать вам, что произошло давным-давно в Мадриде между поэтом и книготорговцем. Поэт принес книготорговцу томик своих сочинений с просьбой продать несколько экземпляров этой книги с последующей выплатой вознаграждения. Тот взял книгу, повертел ее в руках, не раскрывая, определил ее длину, ширину и толщину, потом спросил, почем поэт хочет ее продавать. «По три песеты», – ответил поэт, на что книготорговец заметил; «По-моему, это дорого». Тогда поэт воскликнул: «Но я должен сказать вам, что это же чистое золото!» – «Она из золота? Тогда это не по моей части!» – ответил книготорговец и вернул книгу поэту. Поверьте мне, даже чистое золото надо уметь таксировать, как члены Королевского Совета таксировали чистое золото «Дон Кихота».

Мы поговорили еще о многих вещах, а на прощание дон Фульхенсио вручил мне две свои рукописи: упомянутый выше диалог «Кальмар» и «Заметки для трактата по кокотологии», предоставив мне право распорядиться обеими по моему усмотрению.

А теперь я заканчиваю мой эпилог, как обещал, последними строками сонета Лопе де Беги:

Считайте строчки! Нет ли где потерь? Четырнадцать всего? Аминь! Готово.

Комментарии

Роман закончен в начале 1902 года. Обстоятельства опубликования романа изложены самим автором в эпилоге. В 1932 году, для второго издания, Унамуно написал пролог. Замысел романа сложился к 1900 году, о чем свидетельствует письмо Унамуно к другу юности Хименесу Илундайну: «У меня пять детей, и я жду шестого. Им я обязан, кроме многого другого, еще и тем, что они заставляют меня отложить заботы трансцендентного порядка ради жизненной прозы. Необходимость окунуться в эту прозу навела на мысль перевести трансцендентные проблемы в гротеск, спустив их в повседневную жизнь… Хочу попробовать юмористический жанр. Это будет роман между трагическим и гротескным, все персонажи будут карикатурными». Определенную роль в складывании замысла книги сыграли впечатления от романов Эмиля Золя и других французских натуралистов. В статье «Современный роман и социальное движение» (1903) Унамуно писал: «Ошибка так называемого натурализма состоит не в том, что он опирается на науку, а в том, что он постоянно опирается на плохо понятую, отрывочно усвоенную, расхожую науку… и становится добычей отвратительного сциентизма, псевдонаучного педантизма…» Сциентизм – слепая вера во всемогущество и самодостаточность науки – многие годы оставался мишенью атак Унамуно. В статье «Сциентизм» (1907) говорится: «Это болезнь, от которой не свободны даже люди подлинной науки, но которой особенно подвластны средние классы культуры, интеллектуальная буржуазия». И, в частности, Унамуно указывает, что спутником сциентизма является непонимание и отрицание искусства поэзии: «В гений Леопарди они не верят, но верят в гений Эдисона, идола этих забавнейших субъектов». Именно таков дон Авито Карраскаль. Отчасти он напоминает заглавных героев романа Флобера «Бювар и Пекюше». Унамуно любил эту книгу и часто ссылался на нее в эссе и письмах.

Вместе с тем в романе, безусловно, отразился переход Унамуно от просветительского рационализма, характерного для первого этапа его творчества, к поискам иного, до конца ему еще не ясного наполнения человеческой духовности. «Есть люди, которые мыслят только мозгом, в то время как другие мыслят всем телом и всей душой… но философия, как и поэзия, либо создается целостным единством всех человеческих сил, либо превращается в псевдофилософскую эрудицию», – писал он несколько позже, в эссе «О трагическом чувстве жизни» (1912). Критика самоупоенного интеллектуализма. всегда оборачивалась для Унамуно и самокритикой. В одном из писем 1900 г. он говорит о себе в третьем лице: «Интеллектуал, интеллектуал прежде всего и более всего… бросается в кампании против интеллектуализма, а даже его антиинтеллектуализм на поверку оказывается в высшей степени интеллектуальным».

Уже в замысле романа Унамуно отводил центральное место «гротескному философу, который на каждом шагу отпускает абсурдные афоризмы… Это будет персонаж вроде Петрония у Сенкевича (имеется в виду роман Г. Сенкевича «Камо грядеши?» – И. Т.).Я довожу его доктрины до парадоксов и часто смешных парадоксов…» (цитированное письмо к Хименесу Илундайну); Многие ив парадоксальных афоризмов дона Фульхенсио предвосхищают лейтмотивные темы творчества Унамуно. Даже для характеристики внешней эксцентричности дона Фульхенсио Унамуно использовал образ, который позже повторил в статье «Насчет пузырей на коленях», высмеивающей поборников литературной моды: «Каждый вытягивает пузыри на коленях по-своему. И у костюма не может быть никакой индивидуальной выразительности, пока ее не передаст ему тот, кто этот костюм носит». В целом проблематика бесед дона Фульхенсио с отцом и сыном Карраскалями развита в более систематической форме в эссе «О трагическом чувстве жизни». Таким образом, в монологах дона Фульхенсио содержится первый очерк складывающихся к началу века персоналистских и экзистенциалистских убеждений Унамуно. (Обращает на себя внимание параллелизм некоторых идей дона Фульхенсио: о моменте свободы, необходимом для «отсебятины», то есть самоосуществления человека, – с тезисами других ранних экзистенциалистов.) Унамуно считал, что единственная проблема, которая глубоко, по-настоящему волнует каждого философа – это проблема личной судьбы, проблема бессмертия сознания. «Каждый из нас – не наша жизнь, но наша душа – стоит всего Универсума». Личное бессмертие – тема последнего разговора Фульхенсио и Аполодоро. В эссе «О трагическом чувстве ядани» Унамуно дословно повторит рассуждения своего «абсурдного философа»: «Если со смертью тела мое сознание возвратится в абсолютную бессознательность, из которой оно когда-то выплыло, и если то же самое произойдет со всеми моими братьями по человечеству, то тогда весь наш род людской не что иное, как утомительная процессия призраков, шествующих из ничто в ничто…» – и уже от своего имени издаст тот же крик: «А я хочу жить вечно – я, я, а не какое-то всемирное или божественное сознание!» Однако в эссе «О трагическом чувстве жизни» Унамуно преодолевает беспросветно пессимистическое переживание человеческой судьбы: «Из бездны отчаяния может возникнуть надежда и стать источником действия, и человеческого труда, и солидарности, и даже прогресса». В монологе дона Фульхенсио лишь брезжит этот вывод, к которому впоследствии придет Унамуно.