Любовь и педагогика

де Унамуно Мигель

– Но я…

– Но ты теперь будешь слушать!

Авито ставит иглу на пластинку. Бедная полусонная Материя смотрит блестящими наивными глазами на властелина своих сновидений; звуки сонаты пробуждают в ней дремлющую материнскую нежность, сердце ей заливает какая-то материнская жалость, острая жалость к отцу будущего гения.

– Сядь еще ближе, животом к граммофону, пусть ритмичные колебания обволакивают нежный эмбрион…

Несчастная Материя чувствует, как к душе ее приливает горячая волна горькой лимфы, захлестывает ее материнское сердце, а все окружающие предметы – комод, стулья, консоль, стол, трюмо, особенно трюмо, – смеются над ней; кровь приливает к ее щекам, тоже смеется, Марина, устыдившись, начинает безмолвно ронять горькие слезы и от этого еще больше конфузится.

– О, я вижу, музыка действует на тебя слишком сильно, это тоже не годится… Это ни к чему. Я не хочу чтоб ты давала волю сантиментам. Сентиментальный человек не может стать хорошим социологом. Ну, а теперь небо, как будто, прояснилось, пойдем гулять, нам нужен свет, свет, много света!

Во время прогулки он ей говорит:

– Воспитание начинается с вынашивания… Что я говорю! С самого зачатия, и даже раньше, мы воспитываем себя ab initio, [9] с изначальной гомогенности.

9

С самого начала (лат.).

Жена молчит, и он продолжает:

– А ведь ты, Марина, очень гомогенна.

Она воспринимает эти слова вроде бы как оскорбление. Оскорбление? Да разве этот человек может оскорбить? Разве все это что-нибудь значит? И что на свете хоть что-нибудь значит?

Авито размышляет: «Надо бы почитать ей что-нибудь из эмбриологии, пусть осознает, что с ней делается… Хотя нет! Пусть не осознаёт, так будет лучше… Однако все же…» И на следующий день демонстрирует ей препарат эмбриона на соответствующем этапе развития. Но она, очнувшись от повседневного сна, восклицает:

– Убери, убери это, ради всего святого, убери же!..

– Ах, если бы рожали мы, мужчины!.. – вздыхает Авито, воздерживаясь от того, чтобы произнести вслух: «То мы бы делали это по-научному и сознательно».

– Если бы вы рожали, то были бы не мужчинами, а женщинами…

Услышав эту реплику, Авито с радостью говорит себе: «Это голос гения, гения, конечно, гения!», а потом, обращаясь к своему собственному внутреннему голосу, говорит уже не «замолчи!», а «видал?».

Дни бегут. Бедная Материя чувствует, как Дух – ее дух, сладостный дух материального бытия – мало-помалу проникает в нее и как бы пропитывает все ее существо, но теперь уже не горькими соками, а медвяной росой, что выпадает, когда горечь испарится. В глубинах ее бессмертной души звучит гимн вечному Человечеству. Оставаясь одна, она трогает свои груди, они уже начинают набухать; из ее сна проклюнется жизнь, жизнь – из сна. Бедняжка Авито! Пробудится ли он теперь? Или заснет еще крепче?

День настал; Карраскаль распланировал его заранее, от начала до конца, он закован в броню науки и готов спокойно встретить Судьбу. Материя время от времени стонет, встает, прохаживается по комнате, снова садится.

– Я больше не могу, не могу, дон Антонио, ну, не могу… Я умираю. Ой-ой! Умираю… Не могу больше…

– Ничего, ничего, Марина, это еще не боль, это так себе, пустяки, вы помогайте, помогайте, пусть придет настоящая боль, схватит как следует, и все будет кончено…

– У меня по-другому, дон Антонио, по-другому, совсем не так, у меня это очень серьезно… Я умираю… Ой-ой! Прощай, Авито, я умираю… умираю…

– У вас, как у всех, донья Марина, все идет нормально, ничего страшного…

– Как это ничего? А-а-а! Я умираю… умираю… хоть бы мне умереть! Прощай!

– Ну-ну, отдохните чуточку…

– Эти муки – плоды эмансипации, цивилизации, – вмешивается Авито. – Цивилизации надлежит и справиться с ними. Я же говорил тебе, что хлороформ…

– Замолчи… нет… нет… не хочу хлороформ… Ой-ой!.. Умираю… Нет, не хочу умирать. Дон Антонио, хлороформ придумали евреи. А-а, умираю!..

– Или же этот акт будет научным путем ускорен, а потом инкубатор…

– Молчи… молчи… молчи!

Украдкой Марина глотает скомканный клочок бумаги, на котором в виде латинского двустишия записана молитва, а потом еще клочок, где изображена божья матерь Утоли Моя Печали. У каждого свой хлороформ.

Наступает момент, и будущий гений головой вперед появляется на свет божий, выступает на сцену и поднимает крик. Это единственное, что ему приходит в голову: надо же что-то делать, если ты на подмостках, и вот он упражняет легкие, извлекая пронзительные трели из собственной глотки. Авито смотрит на часы: восемнадцать часов пятьдесят восемь минут.

– Какая у него головка… – говорит слабым голосом мать.

– Она у него сама придет в порядок, – успокаивает врач.

– Но какая она безобразная у моего бедняжечки! – . И мать улыбается.

– Ну, знаешь ли, – замечает. Авито, – не так-то просто выйти на свет. Или ты думаешь, что все сделала сама, а он – ничего?

– Я произвела его на свет, друг мой!

– А он у тебя родился, дорогая!

– Ну как, вы все еще хотите умереть? – спрашивает врач.

– Бедняжечка! – произносит Марина.

Отец берет младенца и несет на весы, оттуда в особую ванночку, приготовленную специально для этого случая, куда погружает его с головой, чтобы по водомерной трубке определить, каков его объем. По весу и объему вычисляется плотность, первоначальная плотность гения. Авито измеряет рост сына, лицевой угол, черепной угол, а также все прочие углы, треугольники и воображаемые окружности. Эти данные откроют специальную тетрадь.

Дом подготовлен к достойному приему гения: потолки высокие, как теперь в моде, вентиляция, освещение, стерильность. Повсюду барометры, термометры, плювиометр, аэрометр, динамометр, карты, схемы, телескоп, микроскоп, электроскоп – все для того, чтобы гений, куда ни бросит взгляд, натыкался на науку, пропитывался ею, – не дом, а рациональный микрокосм. И в нем есть свой алтарь, манифестация культа, – кирпич, на котором выгравировано слово «Наука», а чуть выше – колесо на оси; это единственное место, которое дон Авито отвел символике – или, как он это называет, религии.