Любовь и сон
Шрифт:
— Мы не скажем, — пообещала Бёрд.
— Не скажем.
— Не говорите, — заключила Хильди. — Никогда-никогда.
Глава двенадцатая
Солнце отделено от земли девяноста миллионами миль; оно пылает неугасимым атомным жаром, сжигая собственные атомы, сколько атомов — столько костров; горение его продлится зоны, через миллиард — два миллиарда, десять миллиардов лет — солнце превратится в новую звезду, красный гигант или белый карлик, но не потухнет, как свеча, не откажется сиять. Верить в то, во что она верила, было совсем не обязательно; он помог бы ей отбросить предрассудки, забыть о них, вернуться в реальный мир. Динозавры. Разве она не знала, что некогда существовали динозавры, кости их выставлены
Он часами просиживал на ступеньках перехода и думал, думал; неосознанно жестикулируя и шевеля губами, убеждал Бобби, что истории, которая, по ее мнению, сейчас вершится, быть не должно и не может. Летнее небо было окутано дымкой, воздух не освежал, а пах золой, красное солнце клонилось к мрачному последнему закату.
— Где-то горит, — произнес сзади, в дверях, Сэм. — Поджог.
Что он мог сделать? Можно было подумать, она переселяется не в Детройт, а во мглу, что окутывала конец рассказанной ею истории, в ночь, когда наступит светопреставление и встанут из могил мертвецы, и Пирс, отчаянно перебирая в уме аргументы, чтобы переубедить Бобби, ощущал в атмосфере предвестия этой ночи. Чтобы Невидимые спасли ее когда-то, освободили, как прошлым летом ежедневно освобождали Бёрд от воображаемых цепей, из воображаемых темниц, — это, как знал Пирс, всего лишь игра, опасная, возбуждающая и не совсем понарошку, но игра, и они всего лишь дети, а никакие не рыцари; и все же, казалось, это не игра, но истинная повесть, в которую он попал, повесть, в которой он не сумел совершить деяний, каких ждут от героя, потерял меч и карту, не был по-настоящему готов, не знал всего, что полагается знать герою, — ни как прояснить небеса, ни как снять страшное заклятие.
Сколько же дней и ночей прожил он под чарами? Он не знал, как попросить помощи у Сэма или даже у Винни: обратиться к матери — значило признаться ей, сколь он напуган, но как бы не нарушилась от этого их дружба, ведь он поставил бы ее перед неразрешимой проблемой, лишил покоя, обрек бы на бесполезные усилия — а будет ли она после этого любить его так же беззаветно?
И наконец Пирс обратился к человеку, который находился вне этой истории, но, сам того не подозревая, одновременно и внутри: стыдясь и надеясь без надежды, он спросил, что ему делать, у своего президента.
— Так какого черта, — сказал Джо Бойд. — Пусть едет. В Детройте лучше, чем здесь.
— Но она не должна уехать, это важно. По-настоящему важно.
Джо Бойд оторвался от телевизора, где мистер Кудесник [123] под наблюдением своего юного друга с обстоятельной серьезностью творил превращения.
— Почему? — спросил он.
Пирс не хотел отвечать, он и сам не знал ответа. У мистера Кудесника в банке с жидкостью рос кристалл, сверкавший множеством граней.
123
Кудесник — Дон Герберт (Дональд Джеффри Герберт, р. 1917), ведущий еженедельного получасового шоу «Глядите на мистера Кудесника» (1951–1965), в котором детям показывались интересные научные опыты.
— Ну а если бы это было важно. По-настоящему.
Джо Бойд задумался.
— Ну, решает ведь не она. Он решает. Она маленький ребенок. Что она скажет, не в счет. Так что надо удержать на месте его.
— Как?
Это потребовало более серьезных раздумий. На несколько минут Джо Бойд, казалось, целиком перенесся в гараж мистера Кудесника, где тот извлекал из кармана драгоценные камни.
— Заплати ему, — сказал Джо Бойд.
— Что?
— Заплати, чтобы он остался. Пусть ему будет выгодно остаться.
— Чем заплатить? У меня ничего нет.
— Много не нужно. Столько, чтобы он подумал, что есть еще. Что тут есть еще чем поживиться. Тогда он никуда не денется.
Пирс, сбитый с толку, долго сидел и ждал, что еще скажет его двоюродный брат, и у того наконец не выдержали нервы, он повернулся и спросил, почему Пирс не уходит.
Столько, чтобы он подумал, что есть еще. Достаешь из кармана драгоценные камни: смотри. Это еще не все. Он постоял в подвале перед бормочущей топкой и почерневшим крюком открыл дверцу. Голос топки окреп, Пирс испуганно, однако решительно заглянул внутрь, где над блестящей лавой порхали голубые всполохи; глотнул горький запах. Погрузил в раскаленное нутро щипцы (взятые наверху, из набора инструментов для камина, которыми никогда не пользовались), прихватил Центральный уголек и вытащил.
При помощи инструментов Сэма и собственных знаний, пришпоренный нуждой, он терзал уголек, пока не заставил его отдать алмаз, каким-то образом в нем сокрытый; здесь, на обугленной поверхности верстака, из угасающего уголька вылупился камешек, и первым вздохом его был свет, который от него отразился.
Ничуть не бывало, на дворе стояло лето и в топке, разумеется, не разводили огня; Пирс поступил иначе: дождался, пока Сэм будет далеко (принимать роды или, быть может, воскрешать покойника, что проделывал однажды, со всей силы вдарив больного по сердцу), поднялся в его комнату и вынул из ящика коробочку, в которой хранилось алмазное кольцо Опал. Острыми щипчиками Сэма раздвинул крохотные коготки, державшие камень, и вытряхнул его себе на ладонь: в кольце Опал он казался больше, а теперь, того и гляди, скатится на пол, затеряется, избегнет судьбы.
Он положил камень в бархатный мешочек — нет, в пластмассовую коробочку, откуда Сэм взял ампулу с пенициллином, чтобы сделать Пирсу укол. В одиночку Пирс пустился в обратный путь на Кабаний Хребет и на грязном дворе крикнул Флойда Шафто — нет, не его, а Бобби.
Покажи это твоему отцу. Скажи, я нашел его в старой удачинской шахте. Скажи, там, в глубине — где, я ему объясню, — есть алмазы, получившиеся из угля. Скажи, никто другой ничего не узнает. Ему незачем уезжать в Детройт.
Она взяла… нет, он пошел с нею в домик, где лежал в постели Флойд, босой, без рубашки, с белыми шрамами по туловищу. Бобби торжественно поднесла ему коробочку, он увидел внутри смущенно просиявший камень: поверил, проникся, попался.
Или нет. Пирс отправился не на Кабаний Хребет, а другой дорогой, к удачинскому Второму Номеру. Следуя вдоль железнодорожных путей, миновал Малую Безымянную, пересек удачинский поселок, где никто не жил и только стоящие в ряд серые домики провожали его взглядом, оставил позади удачинскую школу (внутри он ни разу не побывает), а также и удачинскую больницу (Мауси рассказывала, что отрезанные руки-ноги и прочее подобное там швыряют прямо в ручей — всем видно, как они мелководят).
Вверх по лесистому косогору, по стенке из сланцевой глины, где видна поверху приемная площадка (Пирс видел ее однажды из окошка Сэмова «нэша»), к горловине самой шахты, удачинского Второго Номера, пробитой в горе арке, где исчезали рельсы железной дороги. У него был карманный фонарик, бумага и карандаш, и в узелке пластмассовая коробочка с бриллиантом Опал. Начал он при входе, пометив на бумаге арку, а дальше, по мере спуска, обозначал свой путь пунктирной линией.
Фонарик, увенчанный батарейками «Эвереди», бросал в темноту надежный конусообразный луч, в котором Пирс разглядел приземистые очертания вагонеток, похожих на мирно почивавших медведей; стойки и балки низкого перекрытия; голые электрические провода над самой головой, что очень возмущало Сэма, но теперь они, возможно-вероятно, не были под током. В больших помещениях проходы пересекались, Пирс выбрал один и пометил поворот на карте. Один уходящий вглубь проход, другой, где тьма густая настолько, что чувствуется на ощупь и на вкус, где кончаются рельсы, откуда навсегда ушли шахтеры, покидав свои кайлы и черпаки, и тут Пирс вынимает коробочку, а из нее камень и кладет его гольем на полочку из угля. Отметка «X» на этом месте.