Любовь и войны полов
Шрифт:
У японцев не бывает событий незначительных. Нечего и говорить, что невероятная эта встреча, показалась моему новому знакомому особенно знаменательной. Во всяком случае, уже на следующий день он навестил меня с огромной – в нашу четверть – бутылью сакэ, и примерно такой же, банкой кофе в гранулах размером с лесной орех. Впрочем, сакэ оказалось бесполезным. Я мог любоваться садом камней и отражением зарождающейся луны в пруду, мне были доступны таинства чайных церемоний, тем более, общей бани-бассейна; тишину японских ресторанов я и сейчас считаю одной из изысканных в мире. Не раз останавливался я и у замшелых синтоистских храмов с их таинственным молчанием.
Скажу больше: я видел Фудзи! – не столько гору, сколько Нечто, меняющее сознание, видевшего её… Словом, хоть я и был уже вроде, как-то и подготовлен, но, всё-таки, оказался ещё недостаточно готов к тому, чтобы сначала подогревать эту мутную бражку, а потом уже и
Зато кофе, мгновенно оценив, я решил не угощать им гостей здесь, а приберечь для дома. И не ошибся. Одной гранулы было достаточно, чтобы волшебный аромат растекался не только по всей квартире, а даже и по всему подъезду. Название его, как музыку, я запомнил тогда на всю жизнь. «Золотая Смесь»! Дважды в своей жизни я пробовал настоящий кофе, а однажды, успел ещё и настоящий чай!..
Из застолий с японскими санитарными врачами я вынес два наблюдения: первое – что японцы обожают свежий и ещё тёплый корабельный хлеб со сливочным маслом, а второе, что нет на свете японца, который бы не приходил в восторг от тарелки нашего борща со сметаной. Что и было вскоре подано во вполне приличную каюту врача. И уже потом – после возлияний, борща и шашлыков, мы развалились с ним на диванах с сигаретами, и он поведал мне, как он строил тот дом, а я доложил ему, как живу в нём сейчас. Коньяк быстро делает людей земляками: его прошлое и моё настоящее быстро сплелись в этой каюте в одно. С этим, таким неожиданным японцем, у меня был уже не только один город, а даже, уже и один и тот же, и дом!..
Сейчас, когда в моей бывшей гостиной размещается какая-то аптека, а престижный некогда дом, своим видом способен вызвать лишь сочувствие, случилось, что как-то, я снова забрёл сюда, чтобы вновь ощутить, жившее здесь некогда и так сильно очаровывающее всех нас, некое новое чувство. Именно здесь и было создано мною тогда, моё самое первое «пространство любви». Я тихо постоял у стеклянной стойки, вдыхая запах корвалола, но чувство, почему-то, не приходило. Очевидно, что и оно уже ушло, а в этих, ещё недавно таких родных мне стенах, бесшумно скользили чужие люди. А ведь оно было так сильно и жило именно здесь, хотя и появилось, почти неожиданно…
Это была большая, запущенная, почти нежилая квартира с несуразно высокими потолками, бестолковыми полутёмными прихожими, громадными перекошенными дверьми и рассыпающимся дубовым паркетом. Она пугала и раздражала, требуя к себе непрестанного внимания и ремонтов, а её чуланы и коридорчики навевали тоску и догадки о тёмном прошлом сталинской коммуналки. Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что на всей этой сотне квадратных метров, существовала всего лишь одна несущая колонна и всего лишь одна небольшая капитальная стена. Все остальные были в ней лишь временными. Это было первое в мире настоящее жильё-конструктор! Из квартиры, где даже в туалете и ванной имелись громадные окна, можно было – как и из моего детского конструктора – сделать, практически, что угодно. Скажем, ничто не мешало меж прихожей и гостиной установить двойную стеклянную стену, сунув в неё кусок сибирской природы с какими-нибудь бурундуками и птицами, а рядом – на колонне – выскрести эдакую стильную готическую нишу из красного кирпича, «с подтёками», в которую можно поместить икону или картину «в драпри», бросив сверху луч мини-прожектора. А можно бы сделать и вообще чисто «американский» вариант, снеся сразу все стены, а капитальную выскрести до кирпичной кладки, которую отреставрировать Паркет затонировать, а мебель выкрасить в белый цвет. Простор! Кто понимает…
Однако, помимо естественной для каждого врача, работы на его законные 1.5 ставки, в другой больнице я ещё описывал снимки, в третьей – ставил иглы, а в четвёртой консультировал, как невролог. Если добавить, что в педагогическом институте я читал ещё лекции по токсикологии, а в родной больнице хватал все воскресные суточные дежурства, картина будет почти полной. Одно время я умудрялся в этом пробеге по больницам, ещё даже обедать и отдыхать в каком-то крутом профилактории, появляясь дома поздно вечером. Однако, мне удалось, в каком-то экстазе, всё же снести и тут 2–3 стены, впустив свет в царство сумерек. Сменив паркет и отреставрировав столярку, я сделал в образовавшейся кухне-столовой бар для гостей (из которого Жириновский потом и читал местному ТВ анекдоты про себя), а художники превратили наши шторы в расписанные панно. В большом солнечном зале жена повесила свою самую красивую люстру, а я – свои самые любимые картины, она поставила китайские вазы, а я – ковёр из Сакайминато. Мы поставили
Если до знакомства с Японией, всей этой судорожной перестройкой дело, скорее всего, бы и закончилось, то теперь я уже точно знал и нечто гораздо большее. И не стремился, как «каждый советский человек» (будем считать, что это не ругательство), натащить в свою берлогу всякого лакированного хлама и прочей дребедени, мало заботясь о главном. О самой атмосфере своего родного жилища…
Япония меня поразила. Не столько машинами, техническими придумками и массой забавных вещей, сколько совсем другим. Какой-то непередаваемой, буквально разлитой в воздухе, её спокойной гармонией и убаюкивающей умиротворённостью. Я никогда не видел там куда-то торопящихся, спешащих людей, тем более несущихся, сломя голову, машин. Стоило вам лишь ступить на проезжую часть в любом месте, как все они мгновенно замирали, а их водители, улыбаясь, жестами призывали вас смелее переходить улицу. Даже в самых неположенных местах!! Вы могли, какое-то время, просто идти себе, гуляя, какой-нибудь, тесной улочкой, пока вдруг, не обнаруживали, что, оказывается, всё это время за вами бесшумно едет какой-то автомобиль, водитель которого не смеет вас потревожить. Во всяком случае, он выглядел невероятно счастливым, когда вы, сторонясь, уступали ему дорогу и награждал вас знаками совершенно неописуемой благодарности. И я убеждён, что не оглянись я тогда и не посторонись, он так и ехал бы за мною, без всяких признаков жизни, до самой Москвы. Так, что не зря я потратил целый год своей жизни на сады из камней, водопады в метро, безлюдные кварталы магазинов, лавчонок и лавок, с заводами-санаториями в этой самой Японии. И если и было нечто, что мне хотелось бы сохранить из «страны священных гор», то это непередаваемый абсолют несравненной Фудзи и ту гармонию, умиротворение и чистоту, которые обволакивают вас, едва вы начинаете, хотя бы немного, принимать в себя родину великого Хокусая…
Именно там, я впервые воочию наблюдал, что принципы моей «открытой психологии» интуитивно известны каждому японцу не одно столетие. Больше того – «классический» японец именно на них, ведь, и строит всю свою жизнь, считая любое зло невероятно прилипчивым, переходчивым и заразным. Убеждён, что ни где в мире, так панически не шарахаются от самой тени и зла. Дом, в котором случилась трагедия, не возьмут даром, а шикарная машина, в которой случилось преступление, может быть свезена на свалку – здесь не возьмут её уже за гроши – чужая беда в Японии никому не нужна! Это и есть синтоизм в действии: уверенность в том, что ауру людей носят и их дома, и даже, и их вещи. Каждый японец синтоист от рождения – он знает, что все окружающие его вещи, а уж игрушки, тем более, тоже живые. Почти что, как он. Поэтому он разговаривает, поощряет и даже и наказывает их, то же, как живых. Другие люди с годами утрачивают эту природную цельность своей психики всего по одной причине: они, рано или поздно, начинают лгать…
Сейчас, когда появилось множество книг и даже руководств по лжи, в них нет главного. Что ложь мгновенно искажает психику человека, деформируя его «внутреннее пространство». Ведь любую, изречённую ложь, мозг воспринимает, как реальность. Но, поскольку она не стыкуется с реальным пространством психики, он и создаёт для неё совсем другое, но уже её собственное пространство. И так – для каждой его лжи. И психическое пространство лжеца начинает неумолимо дробиться, обессиливая его с каждой новой его ложью, и энергетически, и интеллектуально. Наконец, наступает момент, когда человек уже просто не может вернуться в своё настоящее «я», как в своё собственное психическое пространство, заплутав в лабиринтах своих лже-пространств. Пространств собственной лжи. Каждая ложь невидимо уничтожает. Не лгите! Во всяком случае, хотя бы, старайтесь. Лучше уж, сказать пусть и грубо, но прямо, что у вас нет желания отвечать на вопрос. Потому, что каждая ложь незримо уносит и часть психической силы. Не лгите, тогда и вам откроется и станет доступной скрытая сторона природы вещей. Так, как она уже доступна японцам!..
Правда, по этой части у меня тоже имелся кое-какой опыт. К тому времени я уже точно знал, что каждый художник оставляет на холсте и часть себя. Поэтому все картины всегда несут на себе не только следы его психики, но даже и его энергии. Наверное, поэтому именно среди художников, и так много циников и пьяниц: живопись, как и любое творчество, всегда сильно опустошает человека. Причём, творчество делает человека хуже, так как забирает у него всё лучшее! Не так, как поэзия, но всё-таки, достаточно сильно. Вот почему, все творческие люди, всегда так часто и настоятельно прикладываются к бутылке – им жизненно необходимо выкорчевать из себя это своё остаточное негативное состояние – выбежать, выйти, выползти из него. Уйти! Отсюда и обязательные застолья актёров после их спектаклей. Как и всё остальное…