Любовь и жизнь леди Гамильтон
Шрифт:
Он произнес все это так печально и вместе с тем так спокойно, что Эмму охватил ужас. Взгляд Хейли тоже стал серьезным.
— Но ведь ты совсем другой человек, Ромни, ты ведь не такой, как твой дядя! — сказал он мягко, как уговаривают больного ребенка. — Ты ведешь размеренный образ жизни, не пьешь.
— Не делаю то, не делаю другого, как будто в этом суть. Чему быть, того не миновать. Вести тихую, спокойную жизнь — вот смысл всей вашей премудрости. Хватит об этом! За работу! Это лучший способ оглушить себя, чтобы не думать о бессмыслице, которую мы называем жизнью!
Он
— Он очень мил! — сказал Ромни. — И сделал мне много хорошего. Но он так любит выспрашивать и выпытывать… Ему хочется написать мою биографию. А это не так уж приятно — еще при жизни без конца быть в курсе работы над твоим некрологом!
Посмеявшись своей шутке, он опять принялся за работу. Но вдруг выронил палитру и кисть, подошел близко-близко к Эмме и бросил на нее странный взгляд.
— Я мил вам хоть немного, Эмма? Все, что я сказал тогда, — правда. Когда-нибудь я непременно сойду с ума. Что-то делается с головой!.. Как будто в мозгу моем узел. Тут! Здесь наверху!
Я отчетливо ощущаю, как он затягивается все туже. И только когда меня касается ваша рука, он ослабевает. И все как бы возвращается на место. Если я мил вам — не покидайте меня! Вы всегда должны быть со мной, всегда! Я знаю, только тогда я не заболею!
Он смотрел на нее. Его умоляющий взгляд вызвал у нее слезы.
— Я всегда буду с вами, Ромни! — сказала она нежно. — Я никогда не оставлю вас, если вы сами не прогоните меня!
Он покачал головой:
— Как такое может быть? Это все равно, что изгнать красоту. Красоту, которую я так люблю и ради которой только и живу!
Легким, нежным и благоговейным движением провел он рукой по ее ниспадающей складками белой одежде. Как будто опасался грубым прикосновением разрушить нечто бесконечно нежное, источающее аромат. А потом со счастливой улыбкой снова взялся за работу.
В нем было так много грусти, робости, ребячливости, что он завладел ее сердцем. Ни за какие блага мира не могла бы она причинить этому человеку боль. Ее любовь к нему казалась ей материнской. Ее это даже смешило: она — сама еще так недавно ребенок, глупая игрушка случая, должна оберегать знаменитого Ромни. Не думала она, что так может быть, но так случилось. В ее сердце оставалась еще капля доброты…
Глава восемнадцатая
Зима выдалась суровой. Непрерывно валил снег. А потом вдруг наступила весна с теплыми ветрами. В Темзе поднялась вода. Сильные ливни вызвали наводнение, река вышла из берегов и затопила низинную часть города.
Дом Гаррика на Ройял-Террас и всегда-то был в опасности, так как Темза ежегодно затопляла его подвалы; но теперь, казалось, вот-вот разразится катастрофа. Вода ворвалась в первый этаж, нанесла страшный урон, а когда на портале появилась зияющая трещина, стало ясно, что дому не уйти от гибели.
У ортодоксальных кругов Лондона Храм здоровья давно уже пользовался скандальной репутацией; но он был защищен покровительством высоких и влиятельных особ, что исключало вмешательство полиции. Теперь же, под предлогом грозящего обвала, она потребовала немедленно
Хоть доктору Грэхему удалось найти для своих презентаций подходящие залы в Шомбергхаусе, но обустройство могло занять все лето. Даже если очень повезет — снова открыть Храм здоровья можно будет только осенью.
Всю дорогу под непрекращающимся ливнем мокрая с ног до головы, Эмма пришла к Ромни позже обычного. Рассказала ему обо всем.
— Доктор Грэхем в отчаянии! — сказала она в заключение. — Он считает, что все погибло!
Ромни слушал ее, не перебивая. А потом спросил со странноватой улыбкой:
— А вы, мисс Эмма? Что будете делать вы? Если доктор Грэхем наладит свое зрелище только к будущей зиме, не обретет ли тогда свободу Геба Вестина?
Эта мысль еще не приходила ей в голову. Удивленно взглянула она на Ромни, и лицо ее просияло.
— Свободу? Снова получить свободу? Не выставлять себя больше на показ дерзким бездельникам и не слышать их пренебрежительных реплик? — Она быстро зашагала взад и вперед по комнате, как бы гонимая нахлынувшими новыми мыслями. — Ах, Ромни, если бы вы только знали, как тяжело мне все это давалось! Но я не смела и виду показать. Надо мной бы только посмеялись. Чувство чести у такого существа, как я! — Она упала на стул, судорожно всхлипывая, но с сухими, без слез глазами. — А письма, которые приходят мне каждое утро!.. И сегодня опять! — Она вытащила из складок платья листок и с отвращением кинула его на пол. — Человек, мне не известный, не считающий даже нужным назвать себя, предлагает мне пятьдесят фунтов за одну ночь!..
— Да, правда, в тот вечер, когда я победила Гейнсборо, у меня появилось нечто вроде ощущения триумфа, но теперь — под взглядами низкой толпы — от этого ничего не осталось. И поэтому, Ромни, — может быть, я и обману вашу тайную надежду, — но никогда не буду я позировать вам без одежды! Никогда! Слышите? Никогда!
Она впилась в него разъяренным взглядом, как будто именно он оскорбил ее. Он смущенно отвел глаза, и это было для нее подтверждением того, что он и впрямь питал такие надежды. Но на этот раз разочарованное выражение его лица не тронуло ее. В душе ее неистребимо угнездилось сознание своего позора. Крепко стиснув зубы, она отвернулась и, отойдя к окну, молча смотрела на барабанящий по мостовой дождь.
Неужто и он, этот тонкий художник, этот сердечный человек, таков же, как и другие? Неужто и в нем таится мужчина с необузданной потребностью совлечь обожествляемый идеал с алтаря, который он же ему и воздвигнул, и осквернить его в своих пылких объятиях?
Ах, она уже никому не верила.
Наступила тягостная пауза. Записка все еще лежала на полу. Ромни поднял ее чисто механически и разгладил на ладони. Вдруг раздался его удивленный возглас:
— Этот витиеватый почерк… и смесь английского с французским… — Он рассмеялся, как бы находя в этом нечто забавное. — Да это написал, очевидно, Фезерстонхаф, вы не помните его, мисс Эмма? Он иногда приходит сюда, когда вы позируете мне. Он становится за моей спиной, смотрит на картину, потом на вас, глубоко вздыхает, что-то про себя бормочет и уходит!