Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)
Шрифт:
Мы немного помолчали оба и в эти несколько мгновений я пыталась понять — что общего у меня и Вити с этими странными стариками.
Я думала о призрачности нашего существования. О трагической легкости, с которой ветер волочит наш воздушный шар по здешним небесам, о крошечном замкнутом пространстве этой земли, уже исхоженном вдоль и поперек… О подспудном яростном желании выкарабкаться из клетки собственных ребер…
О, дорогой, единственный, никчемный наш русский язык, которым мы все повязаны здесь до смерти!
Жаль, подумала я, что мы так и не выпускали газету этих псевдокитайских призраков. Подобный
— Но мы ведь встретимся по этому поводу? — робко спросил Яков Моисеевич, — Как насчет штрудла Анны?
— Почему бы и нет, — сказала я.
— И все-таки, ваше пристрастие к красному цвету меня тревожит.
Мы только что спустились со второго этажа, где на очередном пятничном концерте Миша Кернер исполнял ре-минорную сонату Брамса. Небольшая зала наверху была, как всегда, переполнена публикой. Позади всех, у дверей стояла хозяйка-распорядительница этого дома — жизнерадостная пожилая дама с невообразимым количеством разнообразных бус на свободной цветной блузе. Они погремушечно щелкали, позвякивали, потренькивали. Каждый раз эта милая дама появлялась в новой блузе с новыми, еще более разнообразными бирюльками на булыжной груди.
Когда Миша рассыпал рокочущие пассажи поздне-романтического Брамса, распорядительница счастливо оглядывала публику и сообщала гордым шепотом:
— Это наш охранник!
А я опять мучительно думала — куда Миша дел свою форменную куртку и оружие и это, как всегда, мешало мне слушать…
Наконец, бурлящий пассажами «Блютнер» стих, Миша сбросил с клавиатуры ненужные руки, откинулся, встал и — публика яростно захлопала: сюда, на концерты в дом Тихо приходили обычно настоящие ценители.
— Это наш охранник! — победно воскликнула погремучая дура.
Миша откланялся и ушел в боковую комнату — вероятно, переодеваться и идти домой. В день концерта обычно он брал отпуск за свой счет.
А мы с Яковом Моисеевичем сразу спустились вниз, на террасу — занять столик. После концерта многие из публики оставались здесь пообедать…
— Меня тревожит ваша любовь к красному… — повторил он.
— Напрасно, — возразила я, — нынче этот цвет означает совсем не то, что означал во времена вашей молодости. Кстати, что там за юная особа щеголяла в красном плаще? Расскажите о какой-нибудь интрижке, а то мне может показаться, что во времена китайских императоров молодые евреи только и делали, что учились по программам русских гимназий, ругались, как извозчики…
— …и катались на коньках, — вставил он вдруг.
— На конь — ках? В Китае? Это любопытно.
— Вы невежественны, дитя. Вы не учили географии в школе. Или учили какую-то другую географию. В Китае зимой температура опускается до минус двадцати… Катки отличные. Все мы были прекрасными конькобежцами. Вообще, спорт в нашей жизни был на первом месте… Все романы завязывались и рушились на катках… Музыка играла — вальсы, фокстроты… Вальсы, в основном… Штраус, «Сказки Венского леса»… «У голубого Дуная»… Знаете — это поразительно живо: я даже слышу сейчас, как с сухим хрустом режут лед коньки… Да — короткая шубка, муфта, коньки «шарлотта», коричневые ботиночки — тугая шнуровка…
Он замолчал, зачарованно всматриваясь в далекий ледовый блеск слепящей юности.
— Видели бы вы, какие кренделя выписывал Морис, и как восторженно на него смотрели
Я вспомнила, как на Мориса смотрели две пожилые овечки в китайской резиденции.
— А что, Морис и вправду был когда-то молодым?
— Морис был отчаянной, наглой смелости парнем! — воскликнул обиженно Яков Моисеевич — Хлесткий, резкий, очень остроумный… Если б я рассказал вам хоть пятую часть всех безрассудств его молодости, вы были бы шокированы…
— Ну, надо же! А я думала, он был комивояжером.
— Комивояжером был я… Вернее, менеджером в «Чунь-синь комершиал компани»… Но это — гораздо позже… Мы торговали пушниной, кишками для колбас, английскими велосипедами «Геркулес». Как видите, вполне заурядная деятельность. Впрочем, моим героем в то время был Лесли Хауорд.
— А кто это? — спросила я.
— Боже мой, вы ничего не знаете! Он играл Эшли в «Унесенных ветром.» Был чертовски элегантен…
— И все-таки, Яков Моисеевич, — я отодвинула стакан, — откуда посреди полного китайского процветания вдруг отъезд в эту сумасшедшую призрачную страну, да еще в то время, когда ее мотало из стороны в сторону?..
Он улыбнулся:
— Ну, это… надо всю жизнь по кирпичику восстанавливать, чтобы внятно-то ответить… А ваш отъезд — почему? То-то… Мама, помню, все просила: «Яшенька, погоди, не езжай ты в свою Палестину, пока эта история с арабами не закончится»… а я ей: «Мама, она никогда не закончится»… Знаете, в то время мы были покорены романтикой Жаботинского, Трумпельдора, Бялика… «Бейтар», «два берега у Иордана» и все такое… Нет, мы были молоды, понимаете? Мы были молоды и крепки сердцем…
Вот вы как-то насмешливо — о Морисе… Господи, если б я взялся рассказывать его жизнь! Где только этот парень не побывал! Например, во время войны оказался в Италии, так сложились обстоятельства. Ушел в горы, разыскал партизан, воевал с ними… Был командиром отряда…
Однажды, уже в самом конце войны, они ввосьмером обезоружили 180 немецких солдат.
— Ну это… положим!
— Да-да! Сначала выловили двоих, заставили их написать листовку на верхнебаварском диалекте…Точно не помню, вроде, там обращение к товарищам звучало каким-то сленгом. «Шпец», что ли… как наше «хэвре!» Остальные прочли, поверили… сложили оружие и ушли через границу со Швейцарией, как им было велено… Может быть, я что-то путаю в деталях, но по сути все верно… Морис напоследок сказал немцу, их командиру: «Мне не нужна твоя смерть. Для тебя и для меня война закончена. Но знай, что я — еврей.»
— Послушайте, да ваша сушеная вобла Морис — просто замечательная личность! — воскликнула я.
— Да, — подтвердил Яков Моисеевич с достоинством.
— Тогда за что вы его ненавидите?
Он подпрыгнул на стуле, вспыхнул, побагровел.
— Какого черта! Что вы себе позволяете! С чего вы взяли?!
Я смиренно смотрела на этого чудного старика.
— Моя профессия — наблюдать, — сказала я грустно. Он сердито покрутил ложечкой в полупустом стакане.
— Да, — сказал он. — Человеку бывает трудно управлять своими чувствами. Но человек должен сделать все, чтобы эти чувства не бушевали на поверхности.