Любовь, или Пускай смеются дети (сборник)
Шрифт:
Номер этого телефона-автомата знали все поселенцы, на тремп звонили.
Вот и сейчас зазвонил телефон. Зяма сняла трубку. Детский голос сказал насморочно:
— Леу, тремп? Позови маму. Рони обкакался и плачет.
— А кто — мама? — спросила она. В трубке подумали, вспоминая.
— Мири. Мири Кауфман из Кохав-Яакова.
Она обернулась и крикнула в небольшую группку поселенцев:
— Мири Кауфман — Кохав-Яаков — есть?
Тонкая, в свободном черном платье женщина, с рюкзаком за плечами, по-солдатски отчеканив: «Я!», метнулась к телефону.
И тут подкатил красный «рено»
Хаим громко объявил в спущенное окно:
— Неве-Эфраим! — А она уже ввалилась рядом на переднее сиденье. Сзади, пыхтя и что-то бормоча, долго приспосабливалась с авоськами толстуха Наоми Шиндлер. Наконец тронулись.
— Стоп, — сказал Хаим, тормознув и глядя в зеркальце. — Вон бежит Джинджик [6] Гросс, возьмем его. Зьяма, ну, крикни ему, он нас не видит.
Взяли запыхавшегося и довольного Джинджика — действительно красно-рыжего мальчика лет одиннадцати — Зяма не помнила, как его зовут, — пятого или шестого в семействе Давида Гросса.
Поехали… Замелькали арабские виллы по обеим сторонам дороги.
— Наоми, — пробурчал Хаим, — подними стекло, если ты не возражаешь.
6
Джинджи — рыжий.
Она вдруг подумала: ничего, ничего не поймешь в этой жизни, в этих людях, в этой езде с ними по этой проклятой дороге в это чертово поселение посреди арабского города, принципиально не огороженное забором. Подними стекло, Наоми, если ты не возражаешь, — бытовая, секундная просьба, коротенькое, почти бездумное движение… Если ты не прочь пожить еще, Наоми, подними стекло, пожалуйста. Если тебе неохота получить камнем в висок, Наоми, будь любезна… Чтобы отцу твоих детей не пришлось — упаси Боже! — читать кадиш по своей жене… Наоми, будь так добра… ну и так далее, возможны вариации…
Проехали поворот на Неве-Яаков, закончились дома и магазины деревни Шоафат, началась Рамалла. Если добираться на автобусе, то в этом месте, рядом с издали заметной виллой из розового камня, в автобус всегда входили сопровождавшие — два солдата с автоматами и рацией. Это место было некой невидимой границей, за которой опасность поездки признавалась безусловно существующей.
Муж всегда просил Зяму добираться на автобусе, «культурно» — с автоматчиками и рацией. Но скоро из Рамаллы выведут части ЦАХАЛа, и будет уже все одно — как добираться. Удивительно, как высшие силы, словно кожуру с луковицы, снимают упования простого смертного: упование на силу оружия, упование на здравый смысл, упование на людское сострадание, упование на чью-то добрую волю… Оставляя в итоге лишь одно: упование на волю Божью.
Как обычно, у нее непроизвольно напряглись мышцы шеи — это всегда происходило и усиливалось по мере приближения к повороту с центрального шоссе,
Господи, сколько еще лет надо прожить в этом месте, сколько тысяч километров дороги намотать, чтобы не чувствовать так позорно, так жалко своей застывающей в параличе шеи? Истрепанные нервы, психоз полоумной дамочки: почему-то она была уверена, что если пуля — то непременно в шею.
В эти семь минут она старалась не думать, не концентрироваться на шее — какие-то несчастные семь минут…
— Джинджик, где ты болтался так поздно один? — спросил Хаим, делая суровое лицо в зеркальце.
— Я не один, — мгновенно, как все рыжие, залившись краской, торопливо ответил мальчик. — Я с папой, а он еще должен сделать покупки, а мне еще уроки делать, а мама сегодня родила мальчика.
Они втроем дружно гаркнули: «Мазаль тов!» — Зяма громче Хаима и Наоми, она всегда радовалась прибавлению в Неве-Эфраиме.
— Опять — мальчик?! — в притворном ужасе воскликнула Наоми Шиндлер. — Когда же будет девочка наконец?
Джинджик покраснел еще гуще и сказал:
— В будущем году, с Божьей помощью.
— Ты уже видел маленького?
— Да! — сказал Джинджик, сияя. — Он такой мотэк! Папа сказал, мы назовем его Ицхак-Даниэль.
— Замечательно, — сказал Хаим, заворачивая в улочку перед мечетью. — Всем отстегнуть ремни.
Вот эти три минуты были как три глубоких вдоха. Вдох: резкий поворот направо, магазин бытовых товаров, вилла с цветными стеклышками в окнах террасы, запущенный пустырек с тремя могилами; вдох: поворот налево, глухой забор с двух сторон, и, следовательно, возможность заработать камень, бутылку «Молотова», пулю; вдох: еще налево и круто вверх, приземистые дома с помойками, ряды оливковых деревьев, последний арабский дом, несколько метров пустой дороги и, наконец, ворота, шлагбаум, будка охранника: выдох, выдох, вы-ы-ы-дох…
Хаим гуднул перед шлагбаумом, в окне будки показалась белесая физиономия Иоськи Шаевича. Он махнул рукой, шлагбаум поднялся, они въехали на территорию поселения Неве-Эфраим.
— Зьяма, — сказала Наоми Шиндлер, — твой пес опять нагадил на моем участке.
— Что ты говоришь! — воскликнула Зяма, делая вид, что удивляется и негодует. — Я ему скажу!
Джинджика и Наоми высадили возле водонапорной башни, а Зяму Хаим всегда высаживал на том краю поселения, где под гору спускались ряды вагончиков. В них жили семьи, недавно приехавшие сюда и еще не вросшие в эту вершину, еще не решившие — врастать ли в это опасное место.
— Как твоя спина? — спросила она Хаима, приоткрывая дверцу машины.
— Болит, как болела, майн кинд.
— Ты был у врача? Какой они ставят диагноз?
Она так и сказала — «диагноз». Хаим знал несколько языков, она разговаривала с ним свободно, подпирая беседу, если это требовалось, подвернувшимися под руку общеиностранными словами.
— Диагноз называется «молодой-пройдет», — сказал он. Хаиму весной исполнилось шестьдесят восемь.
— Все пройдет, майн кинд, — сказал он. — Еще немного, и все пройдет…