Любовь, исполненная зла
Шрифт:
Особенно хороша, откровенна и парадоксальна последняя строчка этого проклятия, перекликающегося с другим проклятием разлюбленному:
Ах да! Ведь где-то муж безгрешный. Он помнит, что была жена. Она была. В страстях нездешних Как еретичка сожжена.«Нездешние страсти», «неземные жёны», «еретички», восходящие на «высокий костёр»…
И о забвении, и о вечной
Строки хрестоматийные… Но с не меньшим основанием младшая современница Ахматовой примерит их на себя, приправит солью своей судьбы и повторит почти теми же словами:
Никто не знает, сколько раз Рождалась я и умирала, И сколько раз в свой смертный час Я начинала жить сначала.А вот стихи о разорении жизни, написанные А. А. в 1921 году:
Всё расхищено, предано, продано, Чёрной смерти мелькнуло крыло, Всё голодной тоскою изглодано, Отчего же нам стало светло?И как эхо — отражается звук этого разорения в стихах, написанных ровно через 60 лет:
Будто нищая пала ограда, Чёрной бездны приблизился край. Стало слышно дыхание ада На земле сотворяющим Рай…Стихи-близнецы, стихи-реминесценции, стихи-ремейки выходили из-под пера Л. Д. и заставляли вспомнить ахматовские оригиналы. И обращение к Музе для неё — как же без Музы! — было обязательным:
А. А. Дай мне горькие годы недуга, Задыханья, бессоницу, жар, Отними и ребёнка, и друга, И таинственный песенный дар. Л. Д.: Светлоокая! Дай же мне руку, За собою меня позови, И на сладкую крестную муку Песнопения благослови.Но не только в стихах — даже в мыслях и разговорах Л. Д. подражала Анне Андреевне.
«А
Ну, а прочих второстепенных совпадений не перечесть.
Набор «знаковых имён» в книге «Крушина» у Л. Д., выросшей в северной глубинке, мы найдём совершенно «ахматовский»: люцифер, Навуходоносор, Моисей, Алигьери, Герострат, Содом, Гоморра, Голгофа и т. д… Всё словно бы взятое напрокат из «Поэмы без героя».
А. А.: У затравленной дикой кошки На твои похожи глаза. Л. Д. Когда рискнешь как бы врасплох Взглянуть в глаза мои кошачьи, Зелёные, как вешний мох…И воспоминания о диком детстве у них, словно у двух близняшек-сестёр:
А. А.: «Я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т. д., бросалась с лодки во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень».
Л. Д.: Я твоя, глухомань моя дремная, Потайная моя колыбель, Это ты — моя радость огромная, Ты моя золотая свирель. Вся твоя первобытная дикость, Вся таинственность чащи лесной, Как черты дорогого мне лика, Навсегда облюбованы мной.Мечта об утерянном рае у знаменитой русской поэтессы и её способной ученицы одна и та же… Я не говорю о несравнимости или о соразмерности таланта, не придаю значения психологической точности, с которой «не дрогнувшей рукой» вычерчивает свои чувства А. А., по сравнению с грубой эмоциональностью излияний из книги «Крушина». Меня, в первую очередь, интересует подлинность страстей, исходящих из «сообщающихся» источников. Видимо, все пишущие женщины обладают единым понятным друг для друга языком чувств…
«Я научила женщин говорить»… Конечно это — гипербола. Женщины-поэты, начиная от Каролины Павловой и кончая Вероникой Тушновой, чаще всего говорят банальности. Но Ахматова никогда не была банальной. Она всегда была «особенной», а этому свойству научить пишущих женщин невозможно.
Александр Пушкин знал эту истину, когда писал, что женщины «в молодости живут страстями, а в старости сплетнями». Удел большинства женщин-стихотворок именно таков. Ахматова же замахивалась не только на разговор с историей, но и с потусторонними мирами, понимая, что это привилегия мужчин, что женщин этому «научить» нельзя. Не потому ли в минуту отчаяния у неё однажды вырвались признательные строки: «Увы! лирический поэт обязан быть мужчиной…» Но даже не только в языке поэзии.