Любовь к мятежнику

1759 год

Блэкхорн-Хилл

Он съежился в стойле, припав к земле, усыпанной колючей соломой, и изо всех сил стараясь не плакать и даже не дышать. Тени поглотили его маленькое, худое тельце, укрывая от отца, пришедшего на поиски.

— Квинтин, я знаю, что ты здесь. Немедленно вылезай.

Голос Роберта Блэкхорна рассекал воздух, как лошадиный хлыст, которым он гневно щелкал себя по бедру. Раздражение Роберта росло,

однако мальчик продолжал игнорировать его. Он пристально вглядывался в темноту конюшни. Проклятье: ребенок был таким маленьким и худым, что запросто мог протиснуться через щель в стене.

И вдруг Роберт услышал тихое иканье в углу. Он отругал про себя Обедия, за то что тот сказал, будто мальчика здесь нет. Раб покрывал Квинтина, как, впрочем, и все слуги. Роберт шагнул в стойло и обнаружил свою жертву.

— Вот ты где. Выходи, не то будет хуже.

Квинтин проглотил подступивший к горлу комок и встал.

Для семилетнего мальчика он был слишком высокий. Худой, как тростинка, он вызывающе вздернул подбородок, сглотнул и стиснул зубы, чтобы дрожащая челюсть не выдала его страха. Маленькие чумазые кулачки были крепко сжаты, когда Квинтин шагнул в полосу желтого света, проникавшего через открытую дверь. Его черные волосы были покрыты соломой, а одну сторону лица разукрашивал вздувшийся синяк. Он не чувствовал боли, когда смотрел в холодные голубые глаза Роберта.

Роберт Блэкхорн заметил вспышку вызова в сверкающих зеленых глазах, прежде чем Квинтин отвел взгляд.

— Взгляни на себя. Наследник Блэкхорн-Хилла грязный, как мальчишка-конюх! — Он щелкнул арапником по дубовой стойке прямо над головой мальчика и в награду получил легкое вздрагивание. Это хорошо. — Я запрещаю тебе ездить верхом на Королевской Гордости. Ты мог покалечить бесценное породистое животное. К счастью, оно сбросило тебя прежде, чем ты сломал ему шею.

— Я бы никогда не причинил вреда жеребенку! Я сам приучал его к узде. Я ездил на нем без седла всю весну, — сказал Квинтин с неожиданно вспыхнувшей гордостью.

Хлыст Роберта на этот раз достиг цели, разрезав ткань рубашки мальчика и оставив тонкую красную полосу на его руке.

— Ты ездишь верхом, словно один из этих чертовых дикарей! Я знаю, что ты был с этим индейским подонком Аластера!

— Девон мой кузен. Он не подонок.

— Его мать индианка, и это позор для имени моего брата. Я запретил тебе даже разговаривать с Аластером и его ублюдком.

Теперь уже уверенный, что его кузен Девон убежал, пока Роберт искал его, Квинтин почувствовал, злость, которой невозможно было сопротивляться.

— Дядя Аластер и кузен Девон — моя семья. Он любят меня. А вы нет. Почему вы не позволяете мне жить с ними?

— Немедленно отправляйся в свою комнату, — сказал Роберт, сопровождая свой грубый приказ резким ударом хлыста по ноге мальчика.

Не обращая внимания на боль, Квинтин проскочил мимо возвышающегося над ним гиганта и бросился в дом, ища убежища. Но местом его утешения была не холодная, прекрасная комната, а мансарда.

Несколько месяцев назад он подслушал, как двое слуг шептались о вещах леди Анны, сложенных в пыльной комнате на третьем этаже особняка. Квинтин рылся среди груды ящиков, сундуков и коробок. Поставленные один на другой, они были много выше его четырех футов роста. После дюжины или более таких набегов он, наконец, отыскал сокровище — прекрасные

платья, украшения и рисунки своей матери. В одном дубовом сундуке находились самые драгоценные вещи, по крайней мере, с точки зрения семилетнего мальчика. Так что теперь он сидел, погруженный в мысли о матери, сжимая в руках связку писем к ней от его отца. «Если бы ты только была жива, мама, все было бы по-другому. Отец не был бы всегда так сердит. Ну почему ты должна была умереть и покинуть нас?» Глубоко погруженный в воображаемый мир, где златовласая леди держала на руках маленького мальчика, он погладил атласные ленточки, которыми была перевязана пачка писем.

— Госпожа Ошлви сказала мне, что я найду тебя именно здесь, где я запретил тебе быть.

— Это вещи моей матери. Почему они должны быть спрятаны? — Квинтин заметил, что поведение отца изменилось. Тот не кричал, но злобный блеск его глаз еще больше пугал мальчика.

Роберт спокойно подошел к Квинтину и, взяв из его рук связку писем, положил их обратно в сундук. Затем вытащил из глубины сундука маленький ключик и повернул его в замке на крышке. Остановив на мальчике тяжелый взгляд, он сказал:

— Нам нужно поговорить. Думаю, это самое подходящее время. Да, наиболее благоприятное время для тебя — понять свое положение. Ты мой единственный наследник, и все значительное богатство Блэкхорн-Хилла однажды перейдет к тебе.

— Я не хочу ничего от вас, — пробормотал Квинтин, напуганный ледяным спокойствием Роберта. Мальчик привык к побоям, и даже к тому, что его запирали в темной гардеробной, но это убийственное спокойствие было чем-то новым, и он не знал, как от него защититься.

— Мы сейчас спустимся в мой кабинет, только я и ты, Квинтин. Я должен кое-что рассказать тебе. То, чего не должна слышать больше ни одна живая душа. Ты меня понимаешь, мальчик?

Со все возрастающим ощущением ужаса Квинтин Блэкхорн едва слышно ответил:

— Да, отец.

1767 год

Равеналь-Холл, неподалеку от Чарлстона…

— Ах, тетя Изольда, он самое прелестное создание из всех, кого я видела!

Шелковистые завитки волос девочки подскакивали, когда она прыгала от восторга перед лоснящимся белым пони.

Изольда Равеналь посмотрела в сияющие янтарные глаза своей племянницы, так сильно напоминающие глаза Мари, погладила цвета красного дерева локоны Мадлен и засмеялась.

— Я подумала, что тебе понравится такой пони. Теперь давай решим, как мы его назовем.

— Пегас! Как ту крылатую лошадку из прекрасных греческих мифов.

Изольда с готовностью согласилась, с наслаждением думая о том, как не одобрил бы ее брат Тео того, что его дочь читает греческую классику. Она представляла, как бы он сказал:

— Забиваешь голову девчонки всяким мусором, вот что ты делаешь, Изольда.

С торжествующей улыбкой она подумала: «И буду продолжать делать это!»

— Мадлен, хочешь покататься? Пегас очень хорошо обучен. Конечно, нам придется переодеться в костюмы для верховой езды, пока грумы оседлают твоего Пегаса и мою Дикую Звезду.

Она наблюдала, как лицо девочки загорелось, затем потухло. В голосе Мадлен появились умоляющие нотки, которые безотказно действовали на ее любимую мягкосердечную тетю: