Любовь к отеческим гробам
Шрифт:
– Это так, – печально согласилась Марианна, сосредоточенно отруливая от тротуара. – Но что в Союзе было хорошо – ты точно знал, что возможно, а что невозможно: нет у тебя квартиры и не будет, забудь и живи. А здесь все время какие-то соблазны, и никогда точно не знаешь, что тебе по карману, а что не по карману. Сегодня вроде бы по карману, а завтра…
В ней уже не было ни тени неземной выспренности – какие-то фантазии явно оставили ее: это была просто умная усталая женщина.
Мы не сговариваясь двинули “к Славе”. Марианна вела машину очень серьезно и внимательно, без тени рисовки,
– не что иное, как сломленность.
Она горько, но без всякого надрыва рассказывала ужасные вещи, а впавший в детство Сэм все тщился и тщился вовлечь меня в свою новую игру.
– У Славы в последние месяцы совершенно разрушились сосуды на ногах, они у него постоянно болели, – говорила Марианна, внимательно глядя перед собой. – Он везде сразу же старался сесть и начинал их растирать.
– Это порт, – всовываясь между нами, радостно кричал Сэм, – все делают механизмы, докера не отличишь от доктора!
– Он уже не мог сосредоточиться, ему плохо давался язык, а я не понимала, говорила: возьми себя в руки, здесь всем трудно. А его и так страшно мучило, что он сидит на моей шее, он же был такой ответственный!.. Он старался хоть в магазин сходить за йогуртом каким-нибудь…
– Ты не пробовал здешних молочных продуктов? Это нечто, восемьдесят процентов производится на экспорт! Если корова дает меньше десяти тысяч, ее отбраковывают на мясо!
– …Вроде бы наклюнулась неплохая работа, а он не смог заполнить анкету, это его окончательно убило. Он видел все хуже, читал уже с трудом…
– А вот там, в глубине, – видишь, в зарослях? – пещера, где
Илья-пророк шуровал! Здесь же на каждом шагу исторические памятники!
– Он боялся от меня отойти, ходил за мной, как ребенок… Это было ужасно – мужчина, которого я привыкла видеть сильным… Он разыскивал людей из Бендер, приводил их в дом, угощал… Потом разочаровывался… Может быть, он хотел видеть тех, кто помнил его другим?..
– Вот здесь самые лучшие дома, каждая квартира под миллион долларов – и покупают!..
– Ему сделали пересадку почки, поджелудочной железы, он принимал преднизолон, чтобы не началось отторжение… Но началась страшная аллергия, он весь чесался… Врач говорит – ну, уменьшите дозу. А он совсем перестал. Я считала, что это неправильно, но получалось, что я опять на него давлю…
– Посмотри вправо – с такой высоты море еще шикарнее!
– А тут песах, лаборатория не работает, а когда он наконец сделал анализ, положение было уже катастрофическое. Он себя грыз
– сам виноват, и я тоже еле удерживалась, чтобы не сказать: ну что, говорили же тебе!..
– Слева горы, справа море – хороший перепад после чухонских низин?..
– Я уходила на работу, а он целый день один мыкался по квартире, спускался на ощупь… Он хотел, чтобы я с ним ходила на диализ, и вместе с тем боялся быть мне в тягость…
– Здесь аппаратура только самая современная, к плохому врачу здесь никто не пойдет!
– Слава почувствовал, что что-то не то, сказал врачу. А врач не мог поверить, чтобы аппарат мог сломаться, посчитал, что мнительность. И вколол ему снотворное. И аппарат так и продолжал работать в обратном режиме. Я прихожу – он спит…
– Посмотри на этот склон – загородные виллы с видом на море, а до центра пятнадцать минут!
Потребовалась вся моя сверхчеловеческая выдержка, чтобы не попросить его заткнуться. Но я понимал, что в моих силах лишь сделать из одного безобразия два, и потому, окаменев до потрескивания в сухожилиях, сумел удержаться от М-телодвижений.
Фантомные декорации не давали Трахтенбуху заметить, что слепящие белизной здания-крылечки сбегают не только к морю, но и к кладбищу.
– Ты обрати внимание, какое небо, какое море, – а называется зима!
Небо действительно, как из брандспойта, било солнечным золотом, сияло рекламной лазурью, море далеко внизу переливалось необозримой сине-зеленой пластмассой в бесчисленных серебряных трещинках барашков – засмотревшись на его повергающую в оторопь, сверхоткрыточную красивость, у каменных ворот кладбища я натолкнулся на куст, и он отпихнул меня сильно и неприязненно, будто пятерней в лицо. Глянцевые листочки были жесткие, как надкрылья жуков.
На кладбище не было земли – все покрывала уложенная набок литая бетонная стена в бесчисленных окнах, одни из которых были замурованы небольшими мраморными плитами с округленными стелочками в головах, в другие же пока что выглядывала сухая желтая щебенка. Ивритскую резьбу я прочесть, разумеется, не мог, но опухшее Славкино лицо из бороды Афанасия Афанасьевича Фета разглядело меня еще издали. Мы шли к нему по бетонному монолиту, а Славка вглядывался в меня все более и более измученными, бесконечно грустными и бесконечно мудрыми глазами…
На плите была рассыпана горсточка той самой щебенки, и я только здесь припомнил, что евреи приносят на могилу не цветы, а камешки. Мы тоже положили по камешку, подняв их из соседней, еще не запечатанной могилы, а Славка все смотрел и смотрел на нас своими глядящими в самую душу безнадежными глазами среди ослепительного сияния невероятной, ирреальной, издевательской красоты – золото, лазурь, малахит…
Сэм с хозяйской поощрительностью похлопал по желтой воды полированной стеле, словно тренер по плечику будущего чемпиона, и с начинающей смущаться своего беспрерывного превосходства гордостью сообщил мне:
– Это галилейский мрамор – он может хоть двести лет без ремонта простоять.
Неподалеку от своего дома Сэм заставил-таки меня выйти из машины, чтобы полюбоваться действительно роскошной аллеей пиний, тянущихся к его новому обиталищу, – за все, заметьте, платит государство, здесь не та родина, что умеет только требовать! Но после кладбища я испытывал к нему лишь снисходительное сострадание – чем бы дитя… Недолго ему осталось. Хотя я, конечно, не предполагал менее чем через год столкнуться с ним на стыке Фурштадтской с Литейным и выслушать серию чеканных приговоров израильтянам, у которых совершенно нет чувства чести: пообещать и не сделать – самое обычное дело, для них не существует ничего, кроме денег: любой профессор за тысячу шекелей надбавки бросит свое профессорство и пойдет торговать фалафелем…