Любовь к жизни. Рассказы
Шрифт:
– Какое счастье!
– И уеду?.. Нет, Клайд, я не могу, я не могу…
– Уедете, уедете, конечно, уедете. Вы послушайте, как это все будет. Мы соберем кое-что и отправимся…
– А если он поедет за нами?
– Я ему переломаю ребра…
– Нет, нет! Только не драться, Клайд. Вы должны обещать мне.
– Ладно! Тогда я скажу товарищам, чтобы выгнали его с заявки. Они все видели, как он обращается с вами, и не очень-то его любят.
– Нет, этого вы не должны делать. Вы не должны его обижать.
– Не понимаю. Что же тогда? Дать ему войти сюда и увести вас на моих глазах?
– Н-нет, – сказала она совсем тихо, нежно погладив его руку.
– Тогда предоставьте все дело мне и не волнуйтесь попусту. Я постараюсь не обидеть его. А он-то много беспокоился, обижены вы или нет?! В Даусон мы не вернемся. Я пошлю вперед весточку своим ребятам, чтобы провели мне лодку вниз по Юкону. А мы переберемся через водораздел и спустимся к ним по Индиан-Ривер. Потом…
– А потом?
Ее головка лежала на его плече. Голоса их стали совсем тихими и нежно-ритмичными; каждое слово было лаской. Иезуит беспокойно задвигался на стуле.
– А потом? – повторила она.
– А потом мы поедем дальше и дальше, через пороги Уайт-Хоре и через Бокс-Кэнон.
– Да?
– И через Шестидесятую Милю. А потом будут озера, а потом Чилкут, Дайэ, и доберемся до моря.
– Но, милый, я совсем не умею грести.
– Ах, какая глупенькая! Я возьму с собой Ситку Чарли. Он хорошо знает все реки и места для причала, и вообще лучший знаток пути, даже среди индейцев. А у тебя будет только одно дело – сидеть в середине лодки, и петь песни, и изображать из себя Клеопатру [28] , и бороться с москитами. Нет, для москитов еще слишком рано, мы и тут в выигрыше.
28
Клеопатра – египетская царица, славившаяся своей красотой, пленившей Антония, одного из римских полководцев.
– А потом, мой Антоний?
– Ну а потом пароход в Сан-Франциско, и – весь мир. Никогда больше не вернемся в эту проклятую дыру. Подумай только! Весь мир перед нами. Я продам здесь все. Мы и так достаточно богаты. Уолдверский Синдикат даст мне полмиллиона за остатки в земле, и еще столько же будет с этих куч, и еще столько же за Компанией. Мы поедем в Париж на выставку 1900 года [29] . Мы поедем в Иерусалим, если это тебе вздумается. Мы купим дворец в Италии, и ты будешь изображать Клеопатру, сколько захочешь. Нет, ты будешь моей Лукрецией [30] , Актеей и всем, чем захочет быть твое милое маленькое сердце. Но ты не должна, никогда не должна…
29
Золотые россыпи были открыты на Клондайке в 1896 г. События рассказа относятся к последним годам минувшего столетия.
30
Лукреция – римлянка, подвергшаяся бесчестию со стороны Секста и покончившая с собой; заставила мужа и отца поклясться отомстить преступнику.
– Жена Цезаря выше подозрений.
– Разумеется, но…
– Но разве я буду твоей женой?
– Я не об этом…
– Но ведь ты будешь любить меня совсем так же и никогда, никогда… я знаю, ты будешь такой, как и все. Ты устанешь, я тебе надоем и… и…
– Как ты можешь?!
– Обещай мне!
– Да, да, конечно, обещаю.
– Ты говоришь это так легко. Но как ты можешь знать? И как я могу знать? Я так мало могу дать, но это так много для меня. О Клайд, обещай мне, что никогда…
– Ну-ну, вот ты начинаешь уже сомневаться. До самого дня нашей смерти, ты это знаешь.
– Подумать! Я один раз говорила то же самое… ему… и вот…
– Ну и вот ты не должна больше думать об этом, любимая моя девочка; никогда, никогда я…
И первый раз их дрожащие губы встретились. Отец Рубо смотрел на дорогу к реке, но ждать дольше был уже не в состоянии. Он кашлянул и повернулся.
– Теперь ваша очередь, отец! – Лицо Уартона было залито огнем первого поцелуя. Голос его звенел гордым восторгом, когда он уступил право этому другому. Он не сомневался в исходе. Не сомневалась и Грэс, и улыбка играла вокруг ее губ, когда она посмотрела на священника.
– Дитя мое, – начал он, – сердце мое обливается кровью, когда я смотрю на вас. Это прелестный сон, но ведь он не сбудется.
– Почему, отец? Я же сказала «да».
– Вы не понимаете, что делаете. Вы не подумали о клятве, данной человеку, который называется вашим мужем. Мне приходится напомнить вам о святости этой клятвы.
– А если я вспомню о ней и все-таки откажусь?
– Тогда Бог…
– Какой Бог? У моего мужа Бог, которому я не хочу поклоняться. Богов много всяких…
– Дитя, так нельзя говорить! Нет, вы так не думаете, конечно. Я понимаю. У меня у самого тоже бывали такие минуты. – На одно мгновение он очутился в родной Франции, и неясное лицо с печальными глазами затянуло, словно туманом, сидящую перед ним женщину.
– А в таком случае скажите, отец, разве мой Бог не отрекся от меня? Я не была хуже других женщин. Я терпела от мужа очень много. Почему я должна терпеть еще? Почему я не смею взять это счастье? Я не могу, я не хочу возвращаться к нему! С ним все покончено.
– Скорее вы отреклись от своего Бога. Вернитесь. Положите свою тяжелую ношу в его руки, и тьма вокруг вас рассеется. О дитя мое…
– Нет, это все ни к чему. Сама посадила цветок, сама буду и поливать его. Я пойду до конца. И если Бог накажет меня, я уж как-нибудь справлюсь. Вы, конечно, не поймете. Вы не женщина…
– Моя мать была женщиной.
– Но…
– И Христос родился от женщины.
Она не отвечала. Наступило молчание. Уартон нетерпеливо поглаживал усы и смотрел на дорогу. Грэс оперлась локтями на стол, и ее лицо было серьезно и решительно. Улыбка исчезла. Отец Рубо нащупывал почву.
– У вас есть дети?
– Прежде я хотела, а теперь – нет. И я рада, что их нет.
– А мать?
– Есть.
– Она вас любит?
– Да. – Ее ответы были едва слышны.
– А брат? Впрочем, он мужчина… А сестры есть у вас?
Она ответила дрожащим кивком.
– Моложе вас? Намного?
– На семь лет.
– А об этом вы хорошо подумали? Да, об этом. О вашей матери подумали? О сестре подумали? Она стоит сейчас на пороге своей женской жизни, и этот ваш дикий поступок может значить для нее очень много. Могли бы вы подойти к ней сейчас? Смотреть в ее молодое, свежее лицо, взять ее руку в свои или прижаться к ней щекой?