Любовь литовской княжны
Шрифт:
– Сказываешь, дервиш несет всякую чушь? – шепотом спросил он. – Плюнуть и забыть?
– Начинайте! – рявкнул бек Салак, и юный бухарец с размаху ударил Василия палкой вдоль ступни. Мальчишка бил не со всей силы, княжич это ощутил. Однако все равно было очень больно. Тут никуда не денешься, если стучать совсем слабо – это заметно, и можно быстро оказаться в петлях фалаки на месте жертвы, каковую пожалел. Посему наказание в любом случае выходило болезненным.
Учитель присел на корточки рядом с заложником и наставительно повторил:
– Двести семьдесят тысяч отрезанных ушей!
– Когда я стану князем… – вздрагивая после каждого удара, процедил сквозь зубы Василий. – Я прикажу найти тебя и утопить в нужнике…
Дервиш заметно побледнел. Похоже, он только теперь сообразил, кого именно столь унизительно наказывает. Однако все равно чуть-чуть выждал, позволив случиться еще трем ударам, и только после этого распрямился, взмахнул рукой:
– Достаточно! Это станет для тебя хорошим уроком, дерзкий смутьян! Я никому не позволю оскорблять память великого Чингиса, всесильного предка нашего царя! Я никому не позволю подвергать сомнению победы его рода!
Княжич не стал ему отвечать. Дождался, пока освободят ноги, после чего дохромал до прудика и опустил ступни в воду. Возвращаться на занятие он не пожелал. Даже если из-за этого придется опять стерпеть фалаку.
По счастью, новой жертвы не потребовалось. Дервиш, не прощаясь, ушел – и это означало, что урок закончился.
Выждав, пока боль отпустила, Василий достал ноги из пруда, развернулся. Чуток посидел, давая ступням время подсохнуть, затем натянул сапоги и побрел в свои покои, благо идти было недалеко. Пару минут спустя он уже проковылял в опочивальню и рухнул на постель.
– Что, Василий Дмитриевич, тяжко учение здешнее дается? – Пестун прошел в светелку следом за ним. – Ноги совсем не держат? А я-то думал сегодня в церковь какую-нибудь с тобою заглянуть!
– Давай завтра, дядька? – взмолился княжич.
– Воля твоя, Василий Дмитриевич, завтра так завтра, – не стал спорить старик и недоуменно почесал в затылке: – И чем это вы там занимаетесь в своей школе, чадо княжеское, что ты опосля уроков ноги еле-еле волочишь? Вроде ведь должны сидеть смирно-тихонько да пером по бересте водить!
– Ты не поверишь, дядька, но чистой дурью маемся! – зло ответил подросток. – Лучше бы я дома остался да за куропатками с луком охотился! Больше бы пользы получилось.
– Тебе виднее, княже… – не стал спорить дядька и отступил.
Вместо воспитателя в опочивальню скользнула невольница. Сверкнув глазами, она опустилась на колени у постели заложника и стала стягивать с хозяина сапоги. Сперва за пятки, носок, потом скользнула теплыми пальцами по голени, по икрам, проведя ладонью по коже под штанинами…
От этих прикосновений у княжича возникло немного странное, щекочущее ощущение. Вроде как и приятное – но непривычное и потому слегка пугающее.
– Что-то не так, мой господин? – удивилась девушка, заметив, как паренек чуть поддернул ноги.
Василий хрипло кашлянул и не ответил.
Зухра прислуживала заложнику вот уже два с половиной года – но сладковато-тянущее чувство от ее прикосновений, от вида ее крупной груди и широких бедер стало возникать под желудком у княжича только этим летом. Чувство и томительное-медовое, и непонятное, незнакомое. Пареньку хотелось одновременно и коснуться персиянки, привлечь – и оттолкнуть, избавиться от странных впечатлений.
– Я поставлю их сушиться, мой господин, – с поклоном вышла невольница.
Княжич еще немного полежал, чуть шевельнул пальцами на ногах и неожиданно понял, что ступни больше не болят. Щекочущие прикосновения девушки непонятным образом совершенно выветрили все воспоминания о случившемся наказании.
Василий поднялся, прошелся по мягкому ворсистому ковру. Чуть подумал, толкнул дверь и громко сообщил:
– Уговорил, Пестун, собирайся! Пойдем молиться, коли уж оно так надобно. Выходную ферязь и пояс с саблей подайте! Давай поспешать, пока не стемнело.
Спустя полчаса княжич, одетый в темно-бордовую, шитую золотом ферязь из индийского сукна и опоясанный широким кожаным ремнем с золотыми клепками, на котором красовались два ножа, сабля в ножнах с накладками из слоновой кости и расшитая египетским бисером поясная сумка, – покинул царский дворец в сопровождении обоих холопов. Слуги обошлись одеждой простенькой: штаны из крашеного полотна, рубахи из атласа, на вытертых поясах только ножи да сумки, из которых выглядывали деревянные рукояти то ли кнутов, то ли кистеней. Оружия простенького – но очень страшного даже в неумелых руках.
После тенистых дворцовых двориков на улице Сарая в лицо сразу ударило жаркой пыльной сухостью. В первый миг паренек даже поперхнулся и закашлялся, но быстро пришел в себя и широко зашагал вперед, не особо задумываясь куда. Здесь, в столице крупнейшей православной епархии, христианские храмы стояли на всех улицах и переулках. Какой-нибудь, но вскоре обязательно встретится.
Пыльная серая дорога, пыльные серые заборы, пыльные и серые глухие стены домов.
В нищей степи не имелось дров для обжигания кирпича – и потому татары строились из глиняных брусков, просто обсушенных на солнце. После нередких в Поволжье ливней эти стены слегка размывались и слипались в единое целое, потихоньку лишаясь оставшихся после кладки швов. И все стены и заборы превращались в монолитную глиняную твердь.
Идущие навстречу прохожие, увидев знатного человека, торопливо отступали в стороны и низко кланялись. Иные – в тяжелых чалмах и плотных стеганых халатах, иные – в легких атласных или посконных рубахах и шапках. И говоря по совести – Василий по сей день не знал, какая одежда лучше спасает от здешней жары. Русская – легче. Татарская – по утрам смачивалась водой и потому сама по себе очень долго даровала прохладу.
Наверное, только женщины выглядели практически одинаково и на юге, и на севере: серый верх с выцветшей вышивкой и просторными рукавами до запястий да длинные серые юбки, шерстяные или холщовые, снизу. Вестимо, так получалось потому, что на улицы, на торг или по иным делам самолично выходили только служанки или нищенки. А бедняки выглядят одинаково во всех краях земли.