Любовь не ищет своего (сборник)
Шрифт:
– Вряд ли, – соглашаюсь я.
– То-то! А ведь у всех лезет, и без проблем!
– ?
– Ну как же: какая разница, через три часа или через тридцать три года, если конец один: ешь, пей, веселись, все равно умрешь.
– Но если не напоминать… Жизнь течет своим чередом, зачем ее отравлять?
– А почему же отравлять? Может быть, этот праздник говорит о большем, чем еда на столе, ароматы и музыка. Может быть, это знаки, символы.
– Какие символы?
– Хорошие. «Остров сокровищ» читал?
– Да, кажется, в детстве.
– Написал Стивенсон. Он еще был поэтом. Вот послушай, я про себя часто повторяю, когда смотрю на тихое море на рассвете,
Я говорю гадалке:
«Что-то никак не пойму,
Раз всем помирать придется и вообще пропадать всему – Зачем этот мир прекрасен и как праздничный стол накрыт?» «Легко загадки загадывать», – гадалка мне говорит [3] .
3
Стивенсон Р. Л. Гадалка. (Пер. А. Сергеева.)
Жизнь, Андрюш, это праздник, который всегда с тобой. Никто нас не расстреляет, никто не уничтожит, потому что это невозможно.
Он произнес последние слова еле слышно, но так уверенно и спокойно, – пишет A.B., – что я всей душой поверил ему в ту минуту. Не невозможности расстрела, но в невозможность конца».
Мы замолчали. NN смотрел в иллюминатор. И когда снова заговорил, то не повернул головы. Так и обращался к редкой, в просветах, пелене облаков и к Атласскому хребту вдали. Я вытянул шею между ним и передним креслом, чтобы его расслышать.
– А вот убийца Столыпина Дмитрий Богров после объявления ему смертного приговора, который приводился в исполнение через несколько часов, на вопрос о его последнем желании ответил, что заказывает обед из ресторана. Из какого-то хорошего киевского ресторана. Накануне покушения на Петра Аркадьевича, в театре, он обедал с Троцким. Троцкий бесследно исчез. Не из того ли самого ресторана заказан был обед? Богров, можно предположить, оставался во время допросов и приговора во фраке. Взяли его сразу после выстрелов в зале, он направлялся по проходу к выходу. И вот он, во фраке, в уже несвежей манишке, повязав салфетку, весь этот привезенный дымящийся обед обстоятельно и неспешно съел.
NN взглянул на меня, лицо его выражало боль.
– Он был псих?
– Я думаю, все медкомиссии во всем мире сделали бы по его поводу одно единодушное заключение: практически здоров. Если в меня или в тебя будет целиться из пистолета актер с экрана, обедать он нам не помешает. Неприятно, разумеется, но, в конце концов, не более чем иллюзия, мираж. Жить по-настоящему можно только в уверенности, что не прервется жизнь.
Наверное, я посмотрел на него так задумчиво, что он спохватился. Почувствовал, что вещает уже не совсем коммунистом. И хотя он меня не опасался, но все-таки попытался поправиться.
– У классика, – улыбнулся NN. – «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире // Мой прах переживет и тленьяубежит…» [4] .
Фу, – признался A.B., – я про себя облегченно вздохнул: материализм все-таки не рухнул. Но сердце мое снова проснулось. Как всегда просыпалось в этих воздушных беседах».
Отвечая на очередную корреспонденцию A.B., я поинтересовался: а в связи с чем его попутчик поведал ему когда-то притчу о нечистом духе?
«Помню, – написал A.B., – в один из перелетов NN выглядел совсем утомленным, выжатым. Я решил из вежливости и понимания молчать всю дорогу. Мой спутник действительно полчаса подремал. Потом как будто очнулся. Рейс длился недолго, и нам предлагали только леденцы и воду. NN спросил газировки, выпил, крякнул, взглянул на часы и сказал:
4
Пушкин А. С. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»
– Знаешь, Андрей, человека иногда мучают мысли.
– Мысли?
– Мысли, образы, темные желания. Кому-то кажется, что он разлюбил жену, и другая женщина для него – единственная отрада и счастье. Но в доме дети, вокруг родные и друзья, работа, положение в обществе (в советское время разводы не приветствовались в эшелонах власти. – П.К.), и человек страдает. То он вдруг решает все разрушить и уйти, но вслед за безумной решимостью чувство долга и совесть берут верх, и, ложась спать, в ночи он дает себе слово гнать, гнать в шею сладкий соблазн. Выгнать нечистого духа и вымести след из души. А толку? Не стало бы еще в семь раз хуже.
– Почему хуже? И кого, вы сказали, гнать и гнать? – спросил A.B. («Да-да, – пишет он мне, – это я хорошо помню, что переспросил у NN. Иначе бы не последовало притчи»).
– Новый Завет, Nouveau Testament. Слышал? Про духа, это оттуда. Дух нечистый выходит из человека, а скорее, его прогоняют. Решают бороться. Запретить всю дрянь, все нечестное, грязное, растленное. Коррупцию, проституцию, а еще пьянству бой. Вышибли, короче. И вот этот дух ходит, ища покоя, по безводным местам. Присосаться не к кому. Не из кого кровь пить. И говорит себе: пойду обратно. А приходит: все чистенько, убрано, никого нет – прямо красота. Готово к заселению. И объявление висит: место свято, от всего нечистого освобождено! Наверное, нечистый дух аж присвистнул от удачи: идет, берет с собой семь таких, что были злее его, и вселяется с компанией. Нет, запрещать, давать себе обещания, принимать меры, бесконечно очищаться, как йоги, или взывать к чувству долга – все может кончиться злейшей катастрофой.
– Что же делать? – Я весь был сочувствие и участие.
– Нельзя освободиться от тьмы: нужно наполниться светом. Промежуточных состояний не бывает. Я, например, понимаю: вот это плохо. Ну а что же хорошо? Мало закрыться для лжи – надо открыться правде. Живой, любимой правде.
– Законной жене?
NN рассмеялся, но глаза остались грустными, а может, просто усталыми.
– Неужели ты думаешь, я тебе о себе рассказываю?
– А разве нет? – простодушно ответил A.B.
– Ну думай. Тебе полезно. Жизнь у нас большая впереди, придется еще бороться. Только не держи квартиру пустой.
Вышла из отделения экипажа стюардесса, сообщила, что самолет через несколько минут совершит посадку в столице Алжирской народной Джамахирии, городе Алжире».
С высоты
Позвонили вечером в храм, попросили священника к тяжелобольной. На следующий день после литургии пошел по адресу: нашел одноподъездную двенадцатиэтажную башню. Снаружи она симпатичная. У подъезда сирень. Внутри – мрак. Пыльный цементный пол в выбоинах, прутья лестничных перил свернуты в бараньи рога, кнопки лифта прожжены сигаретами, стены размалеваны какими-то фантастическими рожами и исполосованы бранью. Наскальные рисунки далекого человечества говорили об охоте, о жертвоприношениях, кое-что рассказывали о быте – отражали то, что видел и чем жил человек.