Любовь не ищет своего (сборник)
Шрифт:
Подниматься мне на двенадцатый этаж. Вошел в скрипучую кабинку, со стоном сдвинулись за мной ее дверцы, и я поплыл вверх, трясясь, с мыслью: «А когда-то же должна эта разболтанная люлька низвергнуться в шахту. Не со мной ли?» Нет, меня миновало. Я приехал. На лестничной площадке мешки с картошкой, изодранный диван и журнальный столик с миской окурков. В квартире душно.
Вот еще один человек, старенькая, пожелтевшая от болезни женщина, покидает ту жизнь, которая казалась ей когда-то, без сомнений, необозримой, единственной, полной будущих радостей. Теперь у нее все позади, теперь последние ее дни здесь, временами почти агония. Но то, что с ней, еще очень даже неплохо. Ей восемьдесят шестой, вокруг
А бабушка, к общему удивлению, пришла в себя, сама разговорилась, так что мне даже пришлось просить всех удалиться за дверь: момент важный – человек начал исповедоваться. Мне-то ясно, что есть тайны сердца; бабушке сейчас все равно, а на лицах некоторых родственников изобразилось недоумение: ну зачем прошлое ворошить и что она там может сказать путного…
Потом я дверь раскрыл, невестка мне принесла недостающее для соборования, пособоровал и причастил старушку. Она незаметно вся подобралась, как будто успокоилась и прояснела. В прихожей, провожая, дочь и невестка стали спрашивать меня, что нужно, чтобы и им прийти на исповедь и причаститься. Я отвечал, что для начала – прийти. Что нужно, чтобы ребенка научить наукам? Отдать в надежные руки, проверенным учителям. В храм вы придете не ко мне. Я буду только свидетелем, помощником, провожатым. Надежней Божиих рук нет.
Через три дня старушку отпели. Все, о чем пишу, случилось год назад. Родные ее, говорившие со мной в прихожей, все идут. А визиты такие, по приглашению, такие вот «требы», священники совершают постоянно. И почему это мне тот день так врезался в память? Необъяснимо. Бывает.
Покинув квартиру и даже не думая о дряхлом лифте, захотел спуститься вниз по лестнице. На лестницу нужно было выйти через балкон. Там двое парней пили пиво и с таким изумлением взглянули на меня, что я невольно улыбнулся. Можно их понять: стоим, мирно пьем пиво, курим о том о сем, и вдруг выходит, в черном до пола, на груди малиновая бархатная сумочка с крестом. Не часто встретишь такое.
Я готов был прошмыгнуть мимо них, чтобы излишне не смущать, но посмотрел на открывающийся с балкона простор и на пару секунд задержался. Да, это было майским солнечным днем. Во второй половине месяца. Когда зелень уже вся проявилась, но она еще и не зеленая, не окрепшая, а какая-то туманная, прозрачная. И оттого деревья и кусты стоят в дымке. А издалека, с высоты, вся округа погружена в бледно-золотое сияние. Вот река в этом сиянии, высокие дома на горизонте и слева, за рекой, наш старый храм, тоже в светлом облаке. Все очень стройно и чисто с высоты. Я пошел спускаться, не обращая внимания на настенную живопись и письмена.
Этаже на седьмом или шестом меня все же что-то остановило. Словно в потоке однообразных глухих звуков неожиданно возник звонкий голос и пропал. Я обернулся, ища глазами то, что заставило меня остановиться. Вот оно: почти детским, прилежным почерком, каким раньше писали отличницы в тетрадках, старательно выводя все изгибы, наклоны и связи, причем последние утончая, на стене было… исполнено письмо. Возьму его здесь в кавычки:
«Ты спросил меня, что я больше люблю, тебя или жизнь? Я ответила: жизнь. И ты ушел, так и не поняв, что жизнь – это ты».
А как же ей тебе следовало ответить? Чего ты хотел от нее? Может быть, она все сказала тебе глазами. Но тебе было неинтересно. А ей больно. Но что-то такое большое, гораздо большее, чем может показаться, встает за этими словами. Что? Мир задуман и устроен так: все самое великое, ценное, нужное имеет свое лицо. Единственное, узнаваемое. Живое лицо. У жизни есть лицо. Невозможно любить жизнь без лица. Жизнь и обращена к нам лицом. И только лицо, личность способна это увидеть. С жизнью заговорить.
Парашютисты
Люди наблюдательные и мыслящие утверждают, что человеку понимать лучше и правильнее себя и жизнь помогает… да просто изменившийся угол зрения. Надо только приучить себя к вниманию и размышлению. И не забывать того, что с нами происходит.
Несколько лет назад один семинарист – он уже священник и отец семейства – представил мне в качестве сочинения воспоминание о своей армейской службе. Назывался его рассказ «Первый прыжок». Дело было под Омском. Привезли ребят на базу рядом с аэродромом, мороз градусов 35. Ожидание затянулось. Тут команда: прыгать, отжиматься. Ребята ропщут, ругаются вполголоса. Потом оценили правильность приказа: нельзя было застывать перед первым прыжком с парашютом. Наконец загрузились в самолеты. И хотя не раз уже прыгали с вышки и все правила и приемы отработали до автоматизма, а все равно страшно. Летим. Лампочка зажглась. Команда. Почему-то упрямо не верится, что вот уже настал момент. Первая партия пошла. И нет ее. Слегка подталкивают сзади: шагай. Передние двое как-то закрутились, как в воронку, и понеслись вниз. И вот уже ты летишь со свистом, считаешь по инструкции секунды, так – пора, дергаешь, встряхивает и… Небо внизу, вверху земля, солнце ослепительное. А вокруг твои ребята, разноцветными бутонами в огромном небе, и из всех наружу рвется то, что сдерживалось неизвестностью и недавним страхом.
И вот тут, и вот тут все обнаружилось, в первые мгновения. Кто-то кричал изо всех сил: «Господи, слава Тебе! Урра!» А большинство, и это замечательно, звали или просто называли первое в жизни слово: мама. Просто – мама. И наконец пусть и единицы, но и они тоже раскрылись: несколько человек отвратительно и безудержно ругались матом. Вот такой расклад получился в небе: на одном краю свет и чистота; посредине большое земное тепло, которому еще предстоит выбирать свое будущее – тянуться к чистой жизни вместе с дорогими сердцу людьми или сползать в темноту; а на противоположном краю – смрад и грязь.
Для Бога человек – не потешка, не забава. Личность. Лицо перед Лицом. Все подвластно Богу. Одного Он не может Себе позволить: сделать так, чтобы Его все любили. Хотя бы и невольно. Потому что невольная любовь – это что угодно: рефлекс, инстинкт, ложь, – но никакая не любовь.
О Боге надо спрашивать, Его искать, о Нем читать, к Нему идти. Тот самый десантник, что написал о первом прыжке и ныне служит священником, на занятиях в семинарии, лишь заходила речь об определениях божественных энергий, о непостижимом и таинственном бытии Творца, весь как-то сдержанно веселел, радовался, становился, как говорится, «весь внимание» и однажды в конце лекции взволнованно вздохнул и попросил: «Пожалуйста, вы рассказывайте нам почаще о Боге».
И человеку надо чаще напоминать, что он бесконечно талантлив и умен, и к тому же жертвенно добр; что он задуман и создан бессмертным, ибо сотворен бессмертным Богом как имеющий неограниченные возможности совершенствования. И все эти возможности Бог вручил нашей свободе. Мы свободны жить как хотим. А это ох как нелегко! На первый взгляд только кажется: вот счастье привалило, делай чего душа пожелает. А делать-то надо с рассуждением, да еще чистыми руками и любящим сердцем. Иначе таких дров наломаем. И уже наломали, уже. И из всей нашей жизни вытекает, что первый и самый важный вопрос в начинающем рассветать сознании – это должно происходить где-то в детстве или в раннем отрочестве – не о знаниях и умениях (навыки – техника бытия, но не энергия), а вот о чем: какой Он, Бог? Потому что какой Он – таким должен быть и я.