Любовь Николаевна
Шрифт:
Но комбайнеры управлялись отлично. А когда мотоцикл и первый комбайн поравнялись, то Иван Романыч поднял руку, весело взмахнул ладонью, а потом показал на бабушку. «Привет, мол, привет, — как бы сказал он комбайнеру, — смотри, кого я сюда к вам привёз!»
Чёрный, весь обгорелый на солнце комбайнер со штурвала рук не снял, но вовсю засверкал улыбкой и глубоко с высокой площадки поклонился бабушке.
Бабушка приосанилась, тоже хотела поклониться, да кланяться в коляске было некуда: на коленях, чуть ли не упираясь в бабушкин подбородок, стояла высокая
«Ну и ну! — улыбнулась Любаша. — Бабушку-то мою как встречают. Даже завидно. Меня бы вот так! Но ничего, ничего, придёт и моё время».
И только Любаша так подумала, как от самого дальнего, от третьего комбайна к дороге помчалась грузовая, полная зерна машина. Она лихо перескочила дорожный кювет, тяжёлый кузов подбросило, зерно плеснулось через борт на землю, и бригадир в седле мотоцикла даже привстал:
— Э-эх!
— Господи! Что делает, супостат! — охнула бабушка, а Иван Романыч сердито крутнул руль, поставил мотоцикл поперёк дороги.
Машина остановилась. Из кабины остолбенело смотрел на Ивана Романыча молоденький шофёр. У него там, в кабине, на тоненькой цепочке покачивался игрушечный утёнок с круглыми, удивлёнными глазами, и у шофёра глаза были точно такие же — очень удивлённые.
Шофёр распахнул дверцу, выскочил:
— Чё такое, чё? Стряслось чё-нибудь?
— Стряслось, — ответил Иван Романыч. Он весь так и насупился, напружинился, и Любаша загодя пригнулась: «Сейчас как закричит!»
Но Иван Романыч не закричал, а только шумно, всей грудью вдохнул воздух, шумно выдохнул и взял этак бережно, двумя пальцами шофёра за кармашек расписной рубахи.
— Случилось, Петенька-дитятко, случилось… Ты скажи, хлеб в магазине буханками берёшь?
— А чё? Буханками! Как день, так три буханки… Семья у нас великущая, мнут — будь здоров. А чё?
— «Ничё», милый! Пока «ничё»… В магазине буханки считать умеешь, теперь пойдём считать на дороге.
— На какой дороге? Я тороплюсь! — попробовал освободить рубаху шофёр, но Иван Романыч рубаху не выпустил, а прямо так, за кармашек, и повёл Петеньку к тому месту, где расплеснулось по траве янтарное зерно.
— Любуйся, милок, считай буханки. Да пока не твои собственные, а пока, ясно-понятно, государственные.
Шофёр почесал кудрявый затылок, развёл руками:
— Ну-у, Иван Романыч! Ты из-за этого? А я-то думал, беда… Ну, газанул! Ну, просыпал малость! Так ведь спешка. Сам знаешь, где пироги едят, там и крошки летят.
Петенька, похоже, совсем успокоился. Он даже подмигнул бригадиру.
— А в общем, я ещё молодой! А в общем, я ещё исправлюсь! Дай дорогу, мне ехать надо.
И тут Иван Романыч опять прежним тихим голосом, но только медленно, очень медленно, чуть не по слогам сказал:
— Нет, не по-е-дешь. Сначала подберёшь «кро-шеч-ки».
— Так лопаты нет, — улыбнулся было Петенька. — Нету! Нечем собирать.
Он показал пустые ладони, весело глянул на Ивана Романыча, да тут же и осёкся:
— Ты что? Вы что? Я сейчас… Я мигом.
Петенька даже и чёкать перестал, и на «вы» перешёл, и сдёрнул с головы кепку, присел на корточки; быстро-быстро пригоршнями начерпал в кепку зерна и помчался к машине.
Ужасно сердитый, Иван Романыч стоял, не говорил ни слова. Бабушка с Любашей тоже притихли. А шофёр всё черпал, всё бегал туда и обратно, торопливо объяснял:
— Я, Иван Романыч, не видел… Я, Иван Романыч, кабы видел, так сам бы остановился и подобрал… Я нечаянно, вы не думайте.
А когда всю рожь собрал, то спросил:
— Ну, я поехал?
Бригадир молча откатил мотоцикл с бабушкой и с Любашей в сторону. Шофёр хотел помочь, да бригадир ему не дал. Тогда шофёр тяжко-претяжко вздохнул, полез к себе в кабину. Игрушечный утёнок там давно покачиваться перестал, вид у него был тоже сконфуженный.
А у Любаши пропало праздничное настроение. Она робко поглядывала на сердитого Ивана Романыча, и на душе у неё было так, как будто это и не Петенька виноват во всём, а она сама.
Лишь бывалая бабушка сохранила спокойствие. Когда грузовик осторожно стронулся с места, а хмурый бригадир опять взялся за руль, бабушка сказала:
— Успокойся, Иван. Петька-то и в самом деле молодой, потому и маховитый. Ещё наживёт ума, поправится.
Потом тихо рассмеялась:
— Нас поскорей вези. А то проштрафимся и мы с Любашей. Комбайны по второму кругу идут, а мы всё ещё не на месте.
Комбайны и в самом деле заходили на второй круг. Они обошли поле со стороны леса и теперь поднимались к дальнему пригорку, над которым темнела какая-то кровля и макушки старых рябин.
Иван Романыч глянул на пригорок и ответил всё ещё хмуро:
— Место вот оно…
Потом опять шумно вздохнул и только тогда успокоился:
— Вы-то у меня никогда не проштрафитесь!
Заложье, куда привёз бригадир новую повариху с помощницей, было когда-то маленькой деревенькой, но теперь все здешние жители перебрались на центральную усадьбу, в Любашино село, и от Заложья осталось только название, да колодезный сруб весь в крапиве и в лопухах, да старый, замшелый амбарчик.
Вокруг амбарчика поднялся густой, весь в оранжевых гроздьях рябинник. Под ним стоял самодельный стол и маленькая печка с чёрною самоварною трубою. Бригадир подкатил прямо к печке.
— Вот и приехали!
— Приехали с орехами, — подтвердила бабушка и, покряхтывая, зашевелилась в тесной коляске, стала выбираться.
А Иван Романыч тут же и заспешил:
— Ну, я помчался. К комбайнам помчался.
И он в самом деле побежал, забухал сапогами по тропке к околице, потому что комбайны там вновь разворачивались, заходили на третий круг.
Бабушка смахнула со стола рябиновые увядшие листья, подняла корзину, распустила запасной фартук.
— На-ко, примерь.
Фартук оказался длинен, да зато был в голубую клетку — не хуже, чем у самой бабушки. А когда Любаша повязала его и сверху подвернула, то и по длине он стал почти в самый раз.