Любовь по-французски
Шрифт:
– Да, сударь, я люблю его. Хоть в этом не буду лгать.
– Понимаю, – ответил г-н де Марсан. – Было бы нелепо с моей стороны вступать тут в борьбу против кого бы то ни было. Для этого у меня нет возможностей, да и желания нет.
Эммелина увидела, что она ошиблась, хотела ответить, но в растерянности не находила слов. Да и в самом деле, могла ли она осудить поведение графа? Он угадал то, что произошло, и принял решение – справедливое, но вовсе не жестокое. Она пыталась что-то объяснить и, сбившись, умолкла; из глаз ее потекли слезы. Г-н де Марсан мягко сказал:
– Успокойтесь. Вы совершили ошибку, но помните, что у вас есть друг, который все знает и поможет вам исправить вашу ошибку.
– А что сделал бы этот друг, – спросила Эммелина, – если б он был так же богат, как я? Ведь именно из-за этих мерзких денег он решил меня покинуть. Что вы сделали бы, если
Поднявшись с кресла, Эммелина подошла к письменному столу, достала из ящика брачный договор и сожгла его на огне горевшей свечи. Граф молча смотрел и не остановил ее.
– Я вас понимаю, – сказал он наконец. – Правда, то, что вы сделали сейчас, не имеет особого значения, так как у нотариуса хранится дубликат договора, но этот поступок делает вам честь, и я горячо вас благодарю. Но подумайте, – добавил он, обнимая Эммелину, – подумайте… Если б вы и уничтожили все эти формальности, разве я захотел бы воспользоваться таким выгодным положением? Ведь это значило бы злоупотреблять своим преимуществом. Я знаю, вы можете одним росчерком пера сделать меня столь же богатым, как и вы, – но я ни за что не соглашусь на это, и сегодня меньше, чем когда-либо.
– Какой гордец! – в отчаянии воскликнула Эммелина. – Почему вы отказываетесь?
И, слегка сжав ее руку, г-н де Марсан ответил:
– Потому, что вы его любите.
В прекрасный день погожей осени, когда солнце сияло так ярко, как будто прощалось с увядающей зеленью, Жильбер сидел у открытого окна в маленькой квартирке, которую снимал на третьем этаже дома, находившегося на уединенной улице за Елисейскими Полями. Напевая арию из «Нормы», он внимательно разглядывал каждый экипаж, проезжавший по шоссе. Лишь только экипаж приближался к углу улицы, пение обрывалось, но коляска, не останавливаясь, продолжала свой путь, и приходилось ждать следующего экипажа. В тот день их проезжало очень много, но настороженный взгляд Жильбера так и не увидел ни в одном шляпки из итальянской соломки и черной накидки. Прошел час, потом два; теперь уже нечего было ждать; раз двадцать Жильбер вытаскивал из кармана часы, раз двадцать совершал путешествие по своей комнате, поминутно переходя от надежды к отчаянию, но, наконец, спустился на улицу и некоторое время бродил по аллеям. Возвратившись, он спросил у швейцара, нет ли писем, – и получил отрицательный ответ. Весь день его томили мрачные предчувствия. Около десяти часов вечера он с некоторым страхом поднялся по широким ступеням особняка Марсанов.
Фонарь не был зажжен – это удивило и встревожило Жильбера. Он позвонил, никто не вышел на звонок; он толкнул дверь, она отворилась; он заглянул в столовую и остановился; появилась горничная, он спросил, может ли графиня принять его.
– Сейчас доложу, – ответила горничная.
Она вошла в гостиную. Жильбер, стоя у дверей, услышал знакомый, но несколько изменившийся, дрожащий голос, тихо промолвивший:
– Скажите, что меня нет дома.
Он сам говорил мне, что этот краткий и столь неожиданный ответ, который он услышал в темноте, был для него больнее, чем удар шпагой. Он вышел в невыразимом удивлении: «Она дома, она, вероятно, видела меня, – думал он. – Что же случилось? Разве не может она сказать мне хоть одно слово или написать мне?» Прошла неделя. Ни писем, ни возможности увидеть графиню. Наконец он получил следующее письмо:
«Прощайте! Вспомните о вашем намерении отправиться путешествовать – дайте мне слово уехать. Какую жестокую жертву я сейчас приношу! От рокового решения, которое я хотела принять, меня удерживает лишь то, что я услышала однажды от вас, – немногие, но глубоко прочувствованные слова. Я не посягну на свою жизнь. Но не отнимайте у меня той надежды, той мысли, которая может принести мне хотя бы подобие спокойствия. Позвольте мне, друг мой, возложить эту надежду на вас – но на расстоянии – и поставить некоторые условия. Вот если, например, вы почувствуете полное равнодушие ко мне, если, возвратившись и окрепнув волей, вы больше не захотите видеть меня и никогда уж вам не будет вспоминаться мой образ, моя любовь… для меня станет невозможным влачить дальше ужасное свое существование. В разлуке всегда несчастнее тот, кто остается, – значит, вам лучше уехать. Позволят ли вам отлучиться ваши дела? А мне куда же ехать, в какие края? Ответьте мне. У вас больше силы, а я совсем обессилела, пожалейте меня. Скажите мне что-нибудь – ну, например, что вы скоро исцелитесь. Я знаю, это неправда, но все равно скажите. Нам лучше не видеться перед вашим отъездом, –
Жильбер не мог поверить своему несчастью, ему казалось, что все это дурной сон. Он хотел бежать к г-ну де Марсану, вызвать его на дуэль. Он бросился на пол в своей комнате и долго плакал самыми горькими слезами. Наконец он решил увидеться с графиней во что бы то ни стало, потребовать объяснения этого разрыва, в котором ничего не мог понять. Он бросился в особняк Марсанов и, ничего не спросив у слуг, прошел в гостиную. Там он остановился, испугавшись мысли, что он, быть может, скомпрометирует любимую женщину и погубит ее. Послышались чьи-то шаги, он спрятался за гардину. Через комнату прошел граф. Оставшись один, Жильбер подкрался к застекленной двери и приоткрыл ее. Эммелина лежала в постели, подле стоял ее муж. У изножия кровати были брошены окровавленные простыни; врач, стоя перед умывальником, вытирал полотенцем руки. Картина эта ужаснула Жильбера, он затрепетал при мысли, что своей неосмотрительностью может увеличить несчастье возлюбленной, и, выйдя на цыпочках, никем не замеченный, покинул особняк.
Вечером он узнал, что графиня чуть было не умерла; новое письмо сообщило ему в подробностях все, что произошло. «Никогда не искать встречи друг с другом для нас невозможно, нечего и думать об этом, – писала Эммелина, – напрасно вы страшились такой беды, я и мысли о ней не допускаю. Но все же нам придется разлучиться на полгода, на год – вот почему меня душат рыдания, вот что разбивает мне сердце, но ничего другого не остается».
И Эммелина добавляла, что, если перед отъездом его будет слишком сильно томить желание проститься с нею, она согласится на свидание. Он отказался от этой встречи – ведь ему нужно было сохранить душевные силы; но хотя он был убежден, что ему необходимо уехать, он не мог на это решиться. Жизнь без Эммелины казалась ему бессмысленной и какой-то ненастоящей, фальшивой. Однако он дал себе клятву во всем повиноваться г-же де Марсан и, если понадобится, пожертвовать и жизнью ради ее покоя. Он привел свои дела в порядок, простился с друзьями и всем объявил, что отправляется в Италию. Но когда все было готово и Жильбер уже получил заграничный паспорт, он заперся у себя и день за днем проводил в слезах, хотя каждый вечер давал себе слово утром уехать.
У Эммелины, как вы, конечно, и предполагаете, оказалось не больше мужества. Лишь только здоровье позволило ей совершить поездку на лошадях, она уехала на «Майскую мельницу». Г-н де Марсан сопровождал ее. Во время болезни он проявлял к ней братскую привязанность и чисто материнскую заботливость. Нечего и говорить, что он все простил и, видя страдания жены, отказался от своего намерения разойтись с нею. Он больше не заговаривал о Жильбере и, думается, вряд ли с тех пор хоть раз произнес его имя, оставаясь один на один с графиней. Вести о предстоящем путешествии Жильбера дошли до него, но это, по-видимому, оставило его равнодушным – не обрадовало и не огорчило. По его поведению можно было угадать, что в глубине души он считает себя виноватым перед женой за то, что пренебрегал ею и так мало сделал для ее счастья. Когда Эммелина, опираясь на руку мужа, медленно прогуливалась с ним по «Аллее вздохов», он казался почти таким же печальным, как и она; Эммелина была ему благодарна за то, что он никогда не напоминал ей о былой их любви и не пытался бороться против ее любви к другому.
Эммелина сожгла письма Жильбера и, принеся эту горестную жертву, сберегла лишь один листок, на котором рукой ее любовника было написано: «Ради вас сделаю все на свете!» Перечитав эти слова, она не могла решиться уничтожить обрывок – это было последнее прости бедного Жильбера. Она вырезала ножницами эту строчку из письма и долго носила на груди, у сердца, эту полоску бумаги. «Если мне когда-нибудь придется расстаться с ней, – писала она Жильберу, – я лучше ее проглочу. Жизнь моя теперь словно щепотка пепла, и, поверите ли, я не могу без слез смотреть на потухший камин».