Любовь под вязами (Eugene O'Neill. Desire Under the Elms)
Шрифт:
Питер (с жаром). Аминь!
Симеон (подражая отцу). "А сейчас, подобно пророкам, отправляюсь узнать промысел божий, уготованный мне весной…". Готов поспорить, он уже тогда знал, что отправляется блудить, вонючий лицемер…
Картина четвертая
Кухня. Предрассветная синь. На столе зажженная свеча. Симеон и Питер заканчивают завтрак. Эбин сидит задумавшись, к еде он не притрагивался.
Питер (взглянув
Симеон (с издевкой). Похоть покою не дает.
Питер. А Минни — что, у тебя первая?
Эбин (зло). Не твое дело! (Пауза.) Я о старике думаю. Сдается мне, что он близко где-то. Я чувствую, как чувствуешь приближение малярийного озноба.
Питер. Если он и появится, то не в такую рань.
Симеон. Как сказать! Может, он задумал поймать нас врасплох. Посмотреть, чем мы тут занимаемся.
Питер (инстинктивно поднимается со стула). Надо идти.
Симеон встает вслед за Питером. Оба тащатся к двери, но спохватываются.
Симеон. Дурак ты, Пит. А я и того хуже. Пусть видит, что мы не работаем.
Возвращаются к столу.
Питер. Правильно. Ну его к черту, пусть посмотрит, чем мы тут занимаемся.
Садятся. Эбин во все глаза смотрит то на Симеона, то на Питера.
Симеон (Эбину). Провались все пропадом!
Питер. Нечего вкалывать да пресмыкаться перед ним. Пусть катится ко всем чертям!
Симеон (Эбину). Ты говорил, что хотел бы быть единственным хозяином тут, — что же, можешь стать!
Питер. Вон коровы надрываются. Сходи лучше подои.
Эбин (радостно). А вы что — согласны подписать бумагу? Да?
Симеон (сухо). Может быть.
Питер. Может быть.
Симеон. Нам надо обдумать. (Повелительно.) А ты лучше иди потрудись.
Эбин (возбужденно). Теперь это опять мамина ферма! И моя! Мои коровы! Я буду сам, своими руками доить их! (Уходит через дверь в глубине.)
Симеон (после молчания). Вылитый отец.
Питер. Копия.
Симеон. Они перегрызут друг друга. Как собаки.
Эбин выходит на крыльцо, огибает угол дома. Небо начинает розоветь.
Эбин (останавливается у ворот и смотрит вокруг жадным и восхищенным взглядом). Красиво, черт возьми! До чего красиво! (Поднимает
Симеон и Питер закуривают трубки.
Симеон (кладет ноги в грязных ботинках на стол, откидывается на спинку стула и глубоко затягивается). А все же здесь здорово!
Питер. Да. (Подражает действиям брата.)
Пауза. Оба вздыхают.
Симеон (вдруг). А ведь он никогда не умел доить коров!
Питер (фыркнув). У него руки похожи на копыта.
Пауза.
Симеон. Ну-ка, достань-ка ту бутыль. Глотнем, что ли! Что-то внутри сосет!
Питер. Это мысль! (Берет с полки бутыль, два стакана и наливает виски.) За золото в Калифорнии.
Симеон. За удачу!
Они пьют, отдуваются, вздыхают, убирают ноги со стола.
Питер. Что-то не действует.
Симеон. Никогда так рано мы не прикладывались!
Молчание. Им явно не по себе.
Питер. Душно что-то тут!
Симеон (с облегчением). Пойдем подышим!
Они выходят, огибают дом, останавливаются у ворот и, онемев от восторга, смотрят на небо.
Питер. Красиво!
Симеон. Да.
Питер. Солнце, как и мы, спешит на золотой Запад.
Симеон (не в силах скрыть охватившее его вдруг волнение). Может, это последнее наше утро здесь.
Питер. Да, может быть!
Симеон (топнув ногой по земле и обращаясь к ней). Тридцать лет я питал тебя своим потом и кровью. Тридцать лет зарыл я в тебе, потом и кровью полил каждый клочок твой, убивался. Холил и нежил. Навозом, прости господи, — вот чем был для тебя я.
Питер. Да и я тоже.
Симеон. Да, Питер, и ты. (Вздыхает, затем сплевывает.) Ладно! По разлитому молоку не плачут!
Питер. А на Западе — золото! И свобода, может быть. Здесь мы были пленниками этих каменных стен.
Симеон (с вызовом). Ничьи и никакие не рабы мы больше. (Помолчав, с беспокойством.) Уж коли о молоке вспомнили, то как-то там у Эбина?
Питер. Наверно, доит.