Любовь под вязами (Eugene O'Neill. Desire Under the Elms)
Шрифт:
Они идут, задевая друг друга, плечо к плечу, как два вола, которые торопятся в хлев — к отдыху и корму. Огибают дом справа и скрываются; слышен скрип открываемой двери.
Картина вторая
Гаснет закат, наступают сумерки.
Видна кухня, посередине стол, сколоченный из сосновых досок, на нем три тарелки, свеча, буханка хлеба и кувшин с водой. Четыре грубых деревянных
Симеон и Питер, протиснувшись на кухню, грузно опускаются на стулья. Эбин берет с плиты отварной картофель со свининой, ставит на стол и присоединяется к ним. Все трое едят, не произнося ни слова. Симеон и Питер — торопливо, как звери, Эбин — нехотя, без аппетита, изредка бросая на них неприязненные взгляды.
Симеон (неожиданно обращается к Эбину). Послушай! Ты не должен о нем так говорить.
Питер. Ты несправедлив.
Эбин. Что говорить?
Симеон. Ну молиться, чтобы он умер.
Эбин. А вы разве не молитесь?
Молчание.
Питер. Послушай! Он наш отец.
Эбин (яростно). Но не мой!
Симеон. Вот ты — разве ты разрешил бы говорить о твоей матери такое, а?
Грубо ухмыляются.
Эбин (побледнев). С ним у меня нет ничего общего, а у него — со мной.
Питер. Подожди, доживешь до его лет.
Эбин. Я — в маму! Каждой каплей крови.
Симеон и Питер смотрят на Эбина с равнодушным любопытством.
Питер (как бы вспоминая). Слов нет, она была добрая и ко мне и к Симу. Она была доброй мачехой.
Симеон. Она была добра ко всем.
Эбин (встает и в смущении неловко кланяется каждому из них). Спасибо на добром слове. Большое спасибо. (Садится.)
Питер (после молчания). Она и к нему была добра.
Эбин (резко). И в знак признательности он убил ее!
Симеон (философски). Никто никого не убивает. Убивают обстоятельства. Вот кто!
Эбин. Старик загнал ее до смерти.
Питер. Он и себя загоняет до смерти. И меня, и Сима, и тебя. Но все мы, как видишь, живы. Еще.
Симеон. Его что-то толкает на это.
Эбин. Когда-нибудь он ответит мне за все! (Усмехнувшись.) Интересно, что же это за загадочное "что-то", которое толкает его?
Симеон. Понять
Эбин. Может, его толкает то же, что вас толкает в Калифорнию?
Симеон и Питер смотрят на него с удивлением.
Но никуда-то вы не уедете! Ни за каким золотом!
Питер. Кто знает!
Эбин. Где вы денег-то на дорогу достанете?
Питер. Мы можем и пешком. Если сложить все, что мы на этой ферме отшагали, до луны хватило бы!
Эбин. Вы не пройдете и половины пути, как индейцы с вас скальпы снимут.
Симеон (с мрачным юмором). Да мы сами с любого снимем!
Эбин (упрямо). Никуда вы не уедете, ждать будете, пока он умрет, чтобы получить свою долю.
Симеон (после молчания). Мы имеем на нее право.
Питер. Две трети принадлежат нам.
Эбин (вскакивает). Вам ничего здесь не принадлежит. Это ферма моей матери. Не он ли у нее ее оттяпал. Мать умерла, и теперь ферма моя.
Симеон. Ты расскажи об этом старику, когда он объявится, ставлю доллар — он от смеха надорвется. (Смеется; смех его похож на лай.)
Питер (смеется, подражая брату). Ха-ха-ха!
Симеон. Что ты имеешь против нас, Эбин? Ты таишь на нас злобу, по глазам вижу — давно таишь.
Питер. Да, да!
Эбин. Может, и таю. (Резко.) Почему вы всегда стояли в стороне, когда он заставлял надрываться ее? Почему у вас никогда не возникало желания защитить ее? Отплатить за то добро, что она для вас делала?
Симеон и Питер во все глаза смотрят на Эбина.
Симеон (после молчания). Ну, Эбин, а скотину поить ведь надо было!
Питер. А плотничать!
Симеон. Пахать!
Питер. Убирать сено!
Симеон. Раскидывать навоз!
Питер. Полоть!
Симеон. Подрезать деревья!
Питер. Доить коров!
Эбин (кричит). И возводить стену… камень за камнем… возводить, пока не окаменеют ваши сердца!
Симеон. Нам некогда было встревать в чужие дела.
Питер. Ты сам был достаточно взрослым, когда она умерла, — чего сидел сложа руки?
Эбин. Я тогда не понимал, что к чему. Это уже потом я уразумел, — после того как ее не стало. (Пауза.) О, я теперь понимаю ее, я на своей шкуре испытал ее страдания. Она приходит ко мне и днем и ночью, — что бы я ни делал. Варю ли картошку, жарю ли свинину, пеку пироги, развожу огонь, выгребаю золу — она приходит, чтобы помочь мне. И стоит у плиты, глаза ее слезятся от дыма и чада, она плачет кровавыми слезами точно так же, как плакала при жизни. Она не может спокойно лежать там, в могиле, — она не привыкла отдыхать.