Любовь с последнего взгляда

Рудан Ведрана

И он решил, что на стене детской комнаты должна быть детская голова. Я читала, что специалисты по изготовлению чучел, чтобы сделать из сырых голов прекрасные украшения для домов охотников, используют сильный яд. Этот яд постоянно испаряется, отравляя и охотников, и их ненормальных жен, и их молодняк, но испаряется медленно, очень медленно. Он открыл дверь. Мы смотрим друг на друга. Он хватает меня за шею, тащит в маленький коридор, я пытаюсь свернуть в спальню, его бедро твердое, как стена, мы вместе вваливаемся в гостиную. Он выталкивает меня в центр комнаты и закрывает дверь на ключ. Сажусь на диван, он в кресло. Разминает сигарету, слюнит, постукивает ею о край стеклянной поверхности столика, закуривает, смотрит на меня, глаза у него совсем светлые, очень, очень светлые, у меня начинает холодеть то место на затылке, я чешу его, чешу, чешу, кончиками пальцев чувствую кровь, под ногтями кусочки болячки, вытаскиваю их из коротких волос на затылке. Что с тобой, скажи мне, белые прожектора нацелены мне прямо в глаза, в губах у него сигарета, я чешу то место на затылке, чешу, чешу, чешу. Я уже совсем не та, что была недавно. Белая футболка спокойна, джинсы спокойны, туфли неподвижны, он ждет, гасит сигарету, он ведь ее только что закурил, почему гасит, что происходит, закуривает новую?! Господи Иисусе! Слюнит, разминает, а нужно ведь наоборот, сначала размять, потом послюнить, почему он так взбешен, прикуривает сигарету, гасит, смотрит на меня, вытаскивает из пачки новую. Слушай, говорю я, не знаю чьим голосом, этот голос я слышу впервые, я его не узнаю, если ты вытащишь еще одну сигарету, если опять начнешь ее слюнить, разминать, слюнить и закуривать, я блевану, я ничего сегодня не ела. Молчит, смотрит на меня, ломает незакуреную сигарету, вытаскивает новую, смотрит на меня, глаза у него светлые, ломает, вытаскивает новую, разминает, слюнит, смотрит на меня. Блюй, говорит он, блюй! Я чувствую там, на затылке, лед и лед. Чешусь, желудок поднимается к горлу, но я сегодня уже блевала, там нет ни желчи, ни кофе. Рыгаю, громко, это почти рычание, рык старого, полусгнившего льва. Что с тобой, голос спокойный, ты больше меня не любишь, хочешь уйти? Да, говорю я, хочу уйти, хочу умереть, хочу, чтобы меня больше не было, я опять начинаю терять контроль над собой. Не надо пафоса, говорит он, оставь в покое смерть, жизнь хорошая штука. Куда ты уйдешь? С кем? Надеешься, что появится принц и посадит тебя на широкую лошадиную спину, тебя, такую как ты есть, заблеванную, анорексичную, принцессу, которая пердит, воняет, плачет и рыгает? Ты веришь, что бывают такие принцы? С чего ты взял, что мне нужен принц, мои руки опять на коленях, одной рукой сжимаю другую. Я по горло сыта принцами, голос мой становится более уверенным. Почему я не могу уйти одна? Ведь бывают принцессы и без принцев, я расслабляю руки, шевелю пальцами, изображаю радость. Ты? Одна? Ты не можешь жить одна, ты бы покончила с собой, если бы осталась одна. Тебе нужен хозяин и кнут, ты животное, которому только кнут помогает найти правильное направление… Ты болен, кричу я. Почему я кричу? Первый раз разговариваю с ним крича? Что со мной?! Еб твою мать, сиди там, где сидишь, это мой голос. Я подскакиваю к открытому окну. Только тронь меня, обезьяна, я закричу так, что сюда сбежится миллион человек! И тебе не поможет ни полиция, ни сто десять килограмм твоего мяса! Я буду орать, я вызову «Городскую газету», я всем расскажу, какое ты говно, какой ты псих! Успокойся, говорит он. Сидит, курит, смотрит на меня, глаза стали более темными. Погаси сигарету, или я зареву как сирена! Гасит сигарету. Да? Опа! Супер! Хочешь кофе, он протягивает мне свою чашку. Мне нельзя пить холодный кофе, ты сам сто раз это говорил — тебе нельзя пить холодный кофе! Вспомни, как ты выплеснул чашечку холодного кофе мне на новую блузку, заботясь о моем здоровье, орангутанг! А как ты один раз швырнул мне в лицо обед, помнишь, обезьяна?! Почему я всегда так стараюсь быть точной? Почему я подчеркиваю, что ты швырнул мне в лицо обед только один раз?! Насколько один раз больше, чем не один?! Немного больше. Может быть, один раз не считается?! Почему про один раз я думаю, что это всего лишь один раз?! Сколько раз я швыряла обед в лицо тебе? Кому я говорю, что это всего лишь один раз?! Себе? Или тебе? Я постоянно ищу тебе алиби, орангутанг! Дерьмо наглое, вонючее, равнодушное! С меня хватит! И еще кое-что скажу тебе! Научись наконец ебаться! И не верь всему, что пишут в газетах! О чем ты, он смотрит на меня серыми глазами. Я стою возле самого окна и ору. Не трогай сигареты, оставь их! Он возвращает сигарету в пачку. О чем ты, говорит он, ты нездорова. Я о том, что не нужно читать приложения к ежедневным газетам, эти приложения для женщин! Ты мужчина, мужик, зачем ты читаешь приложения для женщин?! Проклятые женщины?!

Он молчит. Он ждет. Ведь это ты в каком-то приложении прочитал, что в пизде есть точка G! И с тех пор все время во мне копаешься и ищешь эту ебаную точку G! А точка G тебя наебла, искатель! Ищешь, роешься! Где у тебя точка G?! Вот здесь?! Это?! Вот она?! Ты кончаешь?! Я нашел?! Скажи, что я нашел! Скажи, скажи! Сейчас я тебе скажу, я снижаю тон и смотрю ему в глаза, скажу, ты не нашел. Не нашел! Ты не нашел точку G! Если она где-то и была, то давно от тебя сбежала! Я с тобой не кончаю! Ты меня не возбуждаешь! Из-за тебя я потеряла точку G! Еб твою мать! Дилетант! Я прекрасно себя чувствую, оттого, что ору рядом с открытым окном. В окнах соседнего дома появляются новые головы, их раньше не было. И он их видит. Театральный зал постепенно заполняется. Я тебе кое-что скажу, говорю я тише, я от тебя избавлюсь, лучше пуля в лоб, чем смотреть на твою рожу ближайшие двадцать лет! Забей меня насмерть или отпусти! В окнах соседнего дома начали спрашивать лишние билетики. Тебя никто не держит, его глаза становятся светлее. Он видит людей в окнах. Никто никого здесь не забивает насмерть, я не такой, как твой папа, это твой папа топтал ногами твою маму. Никогда не следует делиться своими детскими воспоминаниями с героем мечты своей жизни. Окно открыто, голос у меня сильный, почему бы не воспользоваться возможностью? Мой папа только один раз потоптал мою маму, а твой папа топтал твою маму постоянно! Твой папа в день своего венчанья трахался со своей свидетельницей, в хлеву, рядом с церковью! Твоя мама видела ее глаза, когда она лежала под ним! Это полезно, слушать чужие рассказы о жизни. Твой отец был дебил, старая обезьяна, он проебал все мозги твоей матери, так же как теперь ты мне! Ее спас туман и большие диоптрии! Отправляйся в туман на охоту, кабан! Спаси меня! Оставь мертвых в покое, говорит он. Почему, спрашиваю я, неужели на мертвецах нет никакой вины только потому, что он гниют в глубоких ямах? Мертвецы исчезают, разлагаются, их едят черви, но тела живых помнят, на живых телах остаются раны, следы, шрамы! У тебя менструация началась, говорит он, кровь по ноге течет. Да. Хорошо. Что теперь делать? Я могу постоять так еще некоторое время. Могу выпрыгнуть в окно? Могу орать и звать на помощь? Кровь полила ручьем. Какой смысл во всем этом? Чего я боюсь? Почему я так нервничаю? Он может меня ударить, врезать, избить, убить. Мне безразлично. Я снимаю махровый халат, скатываю, делаю из него огромную прокладку, запихиваю себе между ног. Я леди Годива без волос на толстом тряпичном коне. Теперь, когда у тебя началась менструация, с тобой, наверное, можно разговаривать нормально. Ё-моё! Я молчу. Он подходит к двери, поворачивает в замке ключ, открывает и с легким поклоном дает мне понять, что путь свободен. В ванную не пойдешь, спрашивает. Нет, говорю я. Тогда пойду я, это его голос. Я вижу его крепкий подобранный зад, он выходит в коридор, оттуда в маленький коридор, исчезает. Я остаюсь с раздвинутыми ногами на своем белом коне. Чувствую себя хорошо, спокойно, даже есть захотелось. Но на кухню идти неохота. Я не смогу обеими руками держать свою макси-прокладку и искать шоколад. Можно, конечно, положить халат, засунуть между ног штук пятьдесят бумажных салфеток, так я буду более мобильна, взять эти белые, с красными квадратиками, или, может, они не белые, а красные, с белыми квадратиками? Ха! Это же цвета Хорватии! Получится неприлично. Запихнуть между ног цвета Хорватии?! Нашим гербом затыкать себе пизду! Это запрещено законом! Существует Закон о гербе, гимне и ленте господина Президента. Если с этим шутить, то можно доиграться. Может, даже можно попасть в тюрьму?! Ха! Зал заседаний суда. Все встают. Судья зачитывает приговор. Именем закона Республики Хорватии. Жена судьи виновна в том, что в такой-то и такой-то день, в такое-то и такое время, в квартире номер пять, четвертый этаж, улица Отечественной войны, имея целью осуществить надругательство над гербом Республики Хорватии, поместила между своими окровавленными ногами хорватский герб в виде бумажных салфеток, осуществив таким образом надругательство над гербом Республики Хорватии и тем самым совершив уголовное преступление, описанное в статье такой-то. В результате чего приговаривается к тюремному заключению сроком на… Этот идиотский короткометражный фильм поднял мне настроение. Я чувствую себя великолепно. Что же, неужели я всего-навсего просто животное? Одна физиология, биология, и больше ничего во мне нет? Кровь и вода? Почему перед менструацией я такая мерзкая? ПМС? Если бы у меня постоянно была менструация, я была бы менее напряженной, моя жизнь не делилась бы на до, после и во время нее. Интересно, сколько сейчас времени? Я была нехорошей. На свете есть много, много женщин, которые лучше меня. Женщины, которые лучше меня, встают в четыре часа утра, направляются в торговые центры и там садятся за кассы или едут на фабрики по пошиву одежды. Целыми днями они шьют дикое количество одних и тех же рукавов, сортиры на фабрике не справляются с нагрузкой, потому что работают женщины и по воскресеньям, и по субботам, и ночью. Итальянцев они никогда не видят, просто знают, что они где-то существуют. Платят мало. У этих хороших женщин есть маленькие дети, нет отпуска, нет выходных. У этих хороших женщин, которые лучше меня, университетское образование, тем не менее они работают за две тысячи кун, нелегально, а уборщицам платят по три тысячи кун. Некоторые из хороших женщин, которые лучше меня, ежедневно входят в школьный класс и только за один день им приходится видеть сто пятьдесят отвратительных, шкодливых мартышек. Эти женщины носят детей в ясли, там их принимают низкооплачиваемые нянечки, если они по-прежнему называются нянечками, там нет нужного количества памперсов для всех маленьких попок, и дети возвращаются домой с краснотой между ножками, мамам приходится мазать их дорогой мазью. Многие женщины не могут позволить себе брать больничный, по ночам они готовят еду на следующий день, гладят, утешают мужей, которые не могут найти работу, вообще никакую. Они говорят им: все будет в порядке, главное, что мы живы и здоровы. Женщины, которые лучше меня, ложатся в кровать в три часа утра, мужья не спят, хорватские мужчины всегда полны сил, и тогда женщины, которые лучше меня, трахаются с ними по-быстрому. Некоторые мужья не любят по-быстрому, им спешить некуда, они в вечном отпуске, поэтому они трахают своих усталых жен неторопливо. Я счастливая неблагодарная женщина. Муж у меня судья, у судей хорошая зарплата, для нас не будет проблемой выплатить кредит за новый дом, сама я работаю на радио, журналисты на радио от избытка работы не страдают. Немного музыки, немного рекламы, немного бла-бла-бла в прямом эфире. Как поживаете, вы меня слышите, алло, алло. Судья не всегда полон сил, он не лезет ко мне слишком часто, а дальше будет лезть еще реже, он постоянно в состоянии стресса, в перспективе он станет председателем суда, его будет одолевать множество забот. Почему этот молодой судья вечно пьян? Каким образом журналисты узнали, что судья, которая занимается делами молодежи, взяла деньги у родителей парня, который насмерть сбил старика на зебре? А у той тощей женщины-судьи в ящиках письменного стола лежат сотни нерассмотренных дел! Журналисты делают звезду из этого молодого судьи, а ведь его решения это не его решения, это решения коллегии! Проклятые журналисты, им все хоть на пальцах объясняй, все равно не понимают! Кто им сказал, что новый судья педик? Почему из этого делают сенсацию?

Мы живем в демократической стране, и если педики имеют право вступать друг с другом в брак, то они имеют право и судить! Этот высокий крупный судья во время перерыва в заседании, где рассматривалось изнасилование несовершеннолетней, ляпнул, что девочку просто нужно было вылизать! Кто донес?! Проклятые, проклятые журналисты! Я должна быть счастлива. Сижу на тряпичной лошадке, раскорячив ноги, бедра болят, кровь течет, но я весело смотрю по сторонам. Мы переезжаем из этой бетонной дыры, мы больше не будем жить в квартире, которая как две капли воды похожа на любую другую в этом доме и во всех соседних домах. Скажи мне, где ты живешь, и я скажу, кто ты. Когда мы переселимся в собственный дом, мы станем другими людьми. Будем жить так, как этого заслуживаем. Муж будет продвигаться, делать карьеру, областной суд, потом еще выше и дальше, может быть, он станет министром. Во всем виноват этот бетон, две комнаты и гостиная, мышеловка в семьдесят квадратных метров. Именно бетон делает его агрессивным. Он охотник, он любит просторы, леса, луга, свежий воздух, небо, птиц, толстые ветки, кроны деревьев. В новом доме у нас будут три террасы, кот, собака, сад, инжирные деревья, два кедра, каменный мангал, камелия, магнолия, мы будем принимать гостей, устраивать вечеринки, наш дом будут снимать для глянцевых журналов. А теперь, уважаемые хозяева, покажите нам ванную комнату. Сними этот бачок, Патрик, он просто фантастический. Может, в вашем доме есть какая-нибудь улетная лампа, мы бы сняли лампу, достаточно одной ударной детали, и ваш дом в нашем журнале будет выглядеть просто супер! Вот лампа! Супер! Прекрасно! «Тиффани», из Сплита, это мой голос, я комментирую фотографу и журналистке, о какой именно лампе идет речь. Из моей жизни исчезнут ежедневные дефиле мимо шпалеры безработных мужчин у подъезда нашего дома, которые в майках сидят на лавочке и пьют из горлышка пиво, купленное в ларьке по соседству. Я не большинство, я не кто попало, я это я, единственная на свете, единственная во всем космосе, я это я! А*а, поджал хвост! И он понял, что я с сегодняшнего дня я! Он еще не называет меня по имени, он еще говорит мне ты, но скоро и этому конец. И по имени назовет! Я весело сижу на халате-прокладке, только что я выиграла первый бой, впереди война, которую я тоже выиграю! Жизнь — для храбрых! Никогда, никогда, никогда до сих пор мой муж не поджимал хвост во время боевых действий против меня! Сегодня в первый раз! Я научилась. Об этом нужно кричать! Держать окно открытым! Бороться за жизнь не на жизнь, а на смерть! Нужно знать, чего ты хочешь! Быть резкой и решительной с мужем, стариками, редактором, дочерью, женщинами, которые приходят гладить, рабочими, которые строят дом! Резко, решительно! Люди — такие же животные, как и все остальные животные! Им нужен удар кулаком под ребра, коленом по яйцам, кнутом по спине! Yes, yes и еще раз yes! Я чувствую голод, ноги болят, я сжимаю их, ставлю ступни на белую голову тряпочного коня, вжик, вжик, какое же у меня прекрасное настроение! Интересно, чем он занимается в ванной? Если мне не придется делать ему отсос, сегодняшний день будет просто великолепным, синее небо без единого облачка. Так называется одна книга. Надеюсь, рабочие сейчас на стройплощадке? Должны бы быть там. Нужно использовать каждый солнечный час, вонючие бездельники!

Нелегко это, раз в неделю бывать на стройке собственного дома. Он туда не ходил, покупка дома была моей идеей. У нас есть и прораб, которому мы платим за то, чтобы он контролировал, как эти гады строят. Я им недовольна, наверняка начальник тех, кто строит, заплатил ему, чтобы он не особо контролировал, когда контролирует. Кто кому может верить сегодня в Хорватии? Вор на воре! Этот тип всегда исключительно вежлив. Добрый день, рад опять вас видеть. Как будто он не ожидал этой встречи, как будто сегодня не вторник, день, когда я обычно здесь бываю. Он подобострастно приветствует, протягивает руку: осторожно, смотрите под ноги, в этих досках полно гвоздей. Ведет себя так, как будто это он боится меня, а не я его. Да, я боюсь рабочих, и в строительстве совершенно не разбираюсь. Кто-то сказал мне: смотри внимательно, терраса должна иметь уклон! Если они не сделают уклон так, как нужно, во время дождя на террасе будет лужами стоять вода. Перед дверью в гостиную у тебя будет настоящее озеро. Проверить нетрудно, когда они положат плитку, полей пол водой, если вода не стечет, напомни им про их мать, боснийскую, или албанскую, или еще какую-нибудь третью. Я налила на пол воду. Образовалась большая мелкая лужа. Под ногами влажно блестели сорок квадратных метров, покрытых итальянской керамической плиткой бежевого цвета. А как прораб его нахваливал. Поверьте мне, этот Милорад настоящий ас, он двадцать лет клал плитку в Германии. Перед лужей я стояла в какой-то праздник, то ли День освобождения, то ли день основания чего-то. Опыт я умышленно поставила тогда, когда на стройке никого не было. Я боялась нанести оскорбление этим рабам. Когда я увидела воду, которая спокойно поблескивает на солнце, меня охватило бешенство. Я позвонила прорабу. У него был выключен мобильник, он праздновал что-то наше великое, то ли поражение, то ли победу. Милорад, который раньше, десять лет назад, преподавал физику, он сам мне об этом говорил… Стоп! Как он мог преподавать физику и быть уволенным десять лет назад, а потом еще двадцать лет класть плитку в Германии?! Свиньи! Обманщики! Что теперь делать? Поговорить с прорабом, прораб поговорит с хозяином фирмы, которая строит весь объект, хозяин фирмы, которая строит весь объект, с каждым хозяином фирм-субподрядчиков, занимающихся отдельными работами. Сократим этот печальный рассказ. Только хозяин фирмы-субподрядчика, отвечавшей за плиточные работы, мог напомнить про их мать незарегистрированным сербам, албанцам, боснийцам и Милораду, гребаному преподавателю физики, который вовсе не двадцать лет клал плитку в Германии. Бывшие преподаватели, бывшие инженеры-судостроители, бывшие судьи, адвокаты и начальники отделений полиции, сербы, бывшие руководители отделов инвестиций и будущие врачи, стоматологи, археологи, экономисты, все эти бывшие и будущие таскаются по хорватским стройкам и изображают из себя профессионалов. День, когда мы десять лет назад что-то основали, или кого-то победили, или что-то проиграли, или получили от Папы Шестое послание, мы же католическая страна, Папа наш Бог, наконец закончился. На стройплощадке я появилась на следующее утро, без предупреждения, это был не вторник. Предварительно я выпила два хелекса по ноль двадцать пять. Этот высокий тощий мерзавец Милорад дерзко смотрел, как я подхожу к нему с ведром воды. Я вылила воду на пол террасы, замочив его ноги. Видите, сказала я. Вижу, сказал он, но я положил плитку не окончательно, я могу ее снять, я это исправлю. Послушайте, сказала я, я плачу вам деньги не за то, чтобы вы снимали плитку. Остальные смотрели на нас, стояли вокруг, вместо того чтобы ставить внутренние стены, класть крышу или делать что-то еще. В воздухе чувствовалось приближение дождя. Я вам плачу за то, чтобы вы клали плитку, сказала я. Мой голос не дрожал, он не был ни слишком высоким, ни слишком низким, я старалась производить впечатление цивилизованного, умеющего владеть собой человека, который просто вышел из себя. Поэтому вы держитесь с такой важностью, сказала я, как будто вы министр. Если бы я был министром, то сам жил бы в таком доме и не ползал бы на коленях по чужим террасам. Ого, какое сочетание у этого говнюка — язык политика и наглость плиточника. Что это значит, сам жил бы в таком доме, это вполне скромный дом, сказала я. С чего этот сукин сын взял, что наш дом похож на дворец? Между прочим, я из семьи рабочего! Мой отец был рыбаком, последний человек на самой низкой ступени общественной лестницы. Он целыми днями работал, работал. У него наверняка трудовой стаж лет пятьдесят. Он копал, окапывал, тянул тяжелые сети! Раб! Зарабатывал столько же, сколько и любой раб, достаточно, чтобы не протянуть ноги, и недостаточно для приличной жизни. Я много лет видела перед собой рабочего. Рабочих я презираю до глубины души, презираю их молчание, их примиренность с судьбой, их слабость, когда им нужно что-нибудь изменить в собственной жизни, и огромную силу, когда они бьют по голове свою жену или дочь. Рабочие мне отвратительны, отвратительны и отвратительны, и мне их нисколько не жалко! На начальство смотрят исподлобья, живут, как скотина, не задумываясь о завтрашнем дне, и считают, что по-другому не бывает. Я не могу допустить, чтобы такое существо неправильно клало плитку, за которую я заплатила! И он еще будет говорить мне, что в любой момент может все снять?! И у него еще хватает наглости смотреть мне в глаза?! Да что это такое, какого хрена?! Я была зла. Мой отец позволял себе смотреть прямо в глаза только моей старухе и мне! Перед другими глазами он прятал свои, далеко, глубоко, в мышиную норку, и там, в темноте, они моргали, одни-одинешеньки. Этот Милорад смотрел на меня так, словно я его жена! Мой отец слушал своего начальника. Вообще-то он был садовником, он не был профессиональным рыбаком, рыбу ловил в свободное время, чтобы мы все не подохли с голоду. Если было нужно, а такое нередко бывало нужно, он по десять раз в день сажал и вытаскивал из земли, и снова сажал и вытаскивал из земли один кипарис! Для одного кипариса выкапывал тридцать ям и молчал! И ни разу не посмотрел своему начальнику в глаза и не спросил, зачем столько ям для одного кипариса. Что же это такое? Слушайте, сказала я ему, я вам плачу, уверенная, судя по всему безосновательно, что вы выполняете вашу работу так, как положено. Вы сможете снять сорок квадратных метров плитки и при этом ни одной не сломать?! Кто мне оплатит дорогу до Триеста, кто оплатит мне потраченное время, кто оплатит мне плитку, за которую я заплатила по сто пятьдесят евро за квадратный метр?! Тут я соврала, на самом деле я заплатила за нее двадцать пять евро за метр, но в данном случае это не важно. С высоты на меня смотрела грустная Лошадиная Голова. Шесть албанцев, которым платили за кровельные работы, занимались не крышей, они сидели на ней и смотрели на нас. Босниец, которому платили за то, чтобы он сделал канализацию в доме и соединил ее с канализационными трубами во дворе, стоял рядом и пялился на нас, его руки висели вдоль тощего тела, он был босой. Пятнадцатилетний сопляк, рыжеволосый оболтус, которому платили за то, чтобы он штробил в стенах каналы для проводки, не штробил, а смотрел на нас разинув рот. Боснийцы, голые по пояс и мокрые, в воздухе была ужасная влажность, и не думали долбить камень будущего пола гостиной. Гостиную нужно было немного опустить, потому что потолки в старом доме, который мы купили и теперь перестраивали и ремонтировали, были слишком низкими. Но они не работали, они отдыхали. Стояли, уставившись на меня злыми глазами, с голыми телами, в руках лопаты и ломы. О! Я вдруг сообразила, в чем проблема современного мира. На одной стороне я, дама, которая купила старый дом в самом дорогом районе города, дама, муж которой в недалеком будущем станет министром юстиции. На другой стороне объединенные албанцы, боснийцы, интеллигенты без будущего и малолетние, судьбе которых не позавидуешь. О! У кого-то в руках кайло, у других только голые руки, которыми они легко могли бы меня придушить, но не сделают этого, у третьих только взгляд, которым они могут меня убить, но тоже не сделают этого. И я передумала. Я победитель, победители должны быть великодушными. Я его не выгоню. Я почувствовала себя прекрасно. Я — Сила, я наверху, они внизу. Я в ближайшем будущем на самом верху, они навсегда на дне. Копают, копают, копают, всю жизнь они будут копать, и никогда себя самих не выкопают. И мой отец себя не выкопал, если бы не итальянская пенсия, сдох бы, как собака на обочине, под кипарисом, который сам же и посадил в сорок пятую яму. Он три дня прослужил в итальянской армии, а толку от этого было больше, чем от всех пятидесяти лет, когда он копал землю и вытягивал сеть. А меня спас мой муж. Кто знает, что бы со мной было, если бы у меня не было такого мужа. Если бы у меня не было мужа, у меня не было бы и такого дома, моя зарплата маленькая, а он получает много, когда станет министром, его зарплата будет огромной, в этой части города нет ни наркоманов, ни бродяг. Хорошо, сказала я Лошадиной Голове, я поговорю с прорабом. И пошла в сад. Мне хотелось выпустить пар подальше от этой оцепеневшей вонючей толпы. Было ужасно жарко, давно уже парило. Я чувствовала спиной их колючие взгляды, они не сдвинулись с места, смотрели и чего-то ждали. Чего? Тут я почувствовала страшную вонь. Я шла по будущему саду, который временно был превращен в место хранения стройматериалов. Так я думала, пока до меня не дошло, что я ступаю по ковру, вытканному их говном. Я оказалась по щиколотку в говне. Это произошло со мной из-за того, что я упустила из вида то обстоятельство, что рабы должны где-то срать. С засранными ногами я вернулась на террасу, которая, к счастью, была теперь огромной глубокой лужей, и вышла через будущие ворота нашего участка.

Он все еще в ванной. Дрочит? Супер, супер, не будет истязать мой бедный рот. А вдруг он утонул или к нему в ванну упал фен? Вообще-то звук фена я не слышала. Скорее всего, он посрал, подтерся и теперь сидит на биде и моет задницу теплой водой с мылом, сушит ее и протирает моими влажными салфетками «Нивеа» для чувствительной и сухой кожи, я ими снимаю макияж. Или трет себя салфетками для детских попок. Муж заботится о своей заднице, как городские власти о памятнике, находящемся под защитой ЮНЕСКО. Чтобы привести себя в порядок, ему требуется несколько часов. А потом он в кровати подает мне свое тело. Под мышками — «ланкомбокаж», на щеках — «афтершейв булгари», на теле беби-молочко, на заднице — беби-масло, я всегда теряюсь, кто же меня трахает, выше пояса мужчина, энергичный, резкий запах, мускус, а ниже пояса грудной младенец. Весь стерильный, тотально. Я понятия не имею, какой аромат у моего мужа, когда он не ароматизирован. Я расставляю ноги, сейчас я уже сижу на окровавленной горе. Настроение великолепное. В конце концов это просто биология. Он выйдет и пронесет свое простерилизированное тело в нашу комнату. Я зайду в ванную, тампон в дырку, сверху трусики, и в спальню, муж уже стоит возле кровати. На колени! На ковролин! В носу у меня будет щипать от вони, застарелого запаха мочи. Когда Эка была маленькая, она как-то описалась во сне. Я пососу его маленький хуй. На это потребуется несколько минут, не больше, потом он залезет на кровать, глубоко вдохнет, выдохнет и через три секунды заснет, как ломовой конь. Голова закинута назад, рот раскрыт, видны крупные белые зубы. Вот он, подходящий момент! Я вытащу из горы петрушки большой нож и воткну ему в шею, туда, где пульсирует артерия. Но нет, будет не так! Я пойду на кухню и буду резать петрушку, пока от горы ничего не останется. Когда он проснется, мы пойдем в ресторан, недалеко от супермаркета, закажем плескавицы с сыром. Муж всегда в отличном настроении, когда кончит, почти всегда. Потом вернемся домой, я опять сделаю отсос, мужчины могут кончать хоть десять раз в день, если для этого не нужно самим что-то делать. Потом выпью два хелекса и засну. И так изо дня в день, из месяца в месяц, и так из года в год и из недели в неделю. Недели нужно было бы поставить после дней. Какая разница, так или иначе, сосать мне придется до скончания веков! Сейчас я сижу на кровавой горе махровой ткани и не хочу об этом думать. Если бы женщины, которые сыты по горло своими мужьями, проводили жизнь, сконцентрировавшись только на этой теме, мир был

бы заполнен печальными женщинами. Но жизнь — это не только муж. Жизнь — это и новый дом или квартира, время от времени любовник, неплохая работа, двойка в зачетке у дочери, сын, который со сцены играет на гитаре «Братец Мартин» и «Моя маленькая лодка», новая сумочка, туфли, духи от Диора, анализ крови, который показывает, что рак отступил, смерть богатых родителей, неожиданная и естественная смерть еще молодого мужа. Если ты хочешь, чтобы жизнь тебя била, если ты мучаешь себя анализом и поисками смысла, то жизнь будет тебя бить. Но если сообразишь, а в каком-то возрасте ты не можешь этого не сообразить, что рассказы о счастье — это просто манипуляция высокооплачиваемых психиатров, психологов и авторов популярных брошюр типа «Как сделать первый шаг и прикоснуться к звездам», то сразу станет легче. Счастья нет, тем более нет счастья вдвоем, поэтому к чему анализировать, вести долгие разговоры, стараться кому-то что-то объяснить. Никто никого не слушает. Он никогда не поймет, о чем я говорю. Если я понимаю, что он не понимает, это уже великое дело. Уйти от него я не могу. Боюсь. Иногда я буду на него орать, чтобы почувствовать, что я еще жива. Чаще будет орать он. Он будет бить меня по лицу, он сломает мне руку или ногу, мы проведем жизнь в борьбе на грани истребления. Мне придется остерегаться чувства жалости к самой себе, отвратительных мыслей о том, что другим людям лучше, распространенного заблуждения, что борьба имеет смысл, желания изменить его, надежды на то, что он изменится сам, стремления доказать ему, что я не виновата. Мне следует больше молчать, молчать, молчать. Он никогда не перейдет грань. Ее и не нужно переходить, если трахаешь жертву, которая не брыкается, а лежит, полумертвая и окровавленная, между ног победителя. Но это не то. Герою нужна живая жертва. Даже кот не станет играть с дохлой мышью. Мышь может быть ранена, кишки наружу, один глаз посреди кухни, хвост под шкафом, но до тех пор, пока она дергается, коту интересно. Стоит ей успокоиться навсегда, кот уходит, зевая по сторонам и демонстрируя мелкие острые зубы. Он — кот, я — мышь. Эта игра не всегда заканчивается одинаково, кто сказал, что любая мышь превращается в неподвижное серое мертвое тельце в окровавленных кошачьих когтях? Кто сказал?! Нужно ждать. Я принимаю решение, буду ждать. Я здорова, буду ждать. Я жду, когда откроется дверь в ванную, когда выйдет только что принявшая душ кошка, и мы продолжим игру. Но другую. Мышь имеет обзор, все фигуры на доске под моим контролем. Ха! Он выходит из ванной, закрывает дверь, проходит через маленький коридор, входит в большой, заходит в гостиную, улыбается. Зеленый махровый халат с красными полосами, мокрые волосы, розоватое, чисто выбритое лицо, пояс халата затянут слабо, просматривается голое тело, ровная, гладкая грудь без волос, маленький хер, длинные, очень волосатые ноги. Запах «уоморома», он тщательно приготовился к встрече со мной. Хочет произвести впечатление. Поднимаю себя и свою окровавленную гору, направляюсь в ванную. Я жду тебя в спальне, говорит он. Супер, говорю я. Я в ванной. Пускаю в ванну горячую воду. Может, приму душ, может, ванну. На большой стене только два маленьких шкафчика с глухими дверцами. Никаких полок, сказал муж, не люблю, когда кто попало пялится на наши интимные вещи. Да кто будет пялиться на наши интимные вещи, быстро говорила я, кто у нас бывает, полки это просто супер, с ними не так скучно, а когда одни только шкафчики… Не так скучно, сказал он. Почему ты считаешь, что это так интересно, смотреть на твои бигуди, из которых торчат волосы разной длины, на пакеты прокладок разных размеров, на грязные ватные диски, которыми ты сто лет назад снимала макияж, на зубную нить, которая свисает из коробки, на влажные салфетки «памперс» с желтыми пятнами, которыми ты вытираешь задницу и которые вечно валяются в биде, на окровавленные прокладки рядом с зубными щетками? Кому это интересно, как этой дрянью можно развеять скуку? Все это правда лишь отчасти. Ему прекрасно известно, что задницу я вытираю туалетной бумагой, потому что у меня аллергия практически на все виды влажных салфеток. Муж свои следы всегда тщательно заметает. Когда после него войдешь в ванную, то не найдешь его снятых трусов — «боксеров» на крышке корзины для грязного белья. На влажном полу нет его носков или футболок, которыми я всегда пользуюсь, чтобы вытереть ноги. Его джинсы не висят на вешалке для полотенец. Я раздеваюсь и погружаюсь в ванну, по ногам течет кровь. Ощупываю грудь, я часто щупаю себе грудь. Не знаю, то ли я хочу, то ли не хочу что-нибудь нащупать. Щупаю, щупаю, щупаю. Ничего. Сиськи у меня как сдувшиеся воздушные шарики, поэтому я и не могу ничего нащупать. Даже рак не интересуется моими висящими лоскутами кожи. Да, про меня не скажешь, что я произвожу сильное эстетическое впечатление. Но иногда я не воспринимаю себя как сумму из таких слагаемых, как сиськи, живот, растяжки после беременности, бедра, морщины, сухая кожа. Я не всегда воспринимаю себя как поношенную женщину или просто как женщину. Я не всегда думаю, что то, что у меня между ног, это мое удостоверение личности, что я чья-то сестра и часть половины человечества. Я женщина, ты женщина, мы сестры, мы одно и то же. Дорогие сестры, я никогда не согласилась бы участвовать в вашей встрече на высшем уровне. То, что у меня есть пизда, еще ничего обо мне не говорит. Я смотрю в запотевшее зеркало. Так что без меня, дорогие сестрички, я не одна из вас! Смотрю в зеркало и громко обращаюсь к собранию женщин? Хм! Никогда не согласилась бы лечь под нож. Даже если бы сиськи у меня обвисли еще больше, если такое вообще возможно. Шумиху вокруг красоты подняли средства массовой информации, производители косметики, мясники, занимающиеся эстетической хирургией, и педики, которые впаривают женщинам свои теории о том, как должна выглядеть женщина, хотя сами трахаются только с мужчинами. А мы все это проглатываем. Дамы, почему мы такие глупые?! Зеркало затуманено паром, поэтому я не вижу сотни тысяч женщин, которые меня слушают. Почему мешки под моими глазами лазером убирает дрожащий старик, которому не мешают его собственные, да еще под слезящимися глазами? Пластические хирурги строят себе виллы с бассейнами на горах наших накачанных сисек, выкачанных бедер и подрезанных век. А потом в этих виллах трахают ровесников и ровесниц наших дочерей?! Дамы внимательно слушают меня. В огромном зале так тихо, что можно было бы услышать, как бабочка машет крыльями. Женщины внимательно смотрят на меня. Все эти мясники, редакторы женских журналов, производители чудодейственных кремов, модельеры-педики — все это дерьмо убеждает нас, что иметь сорокалетний возраст постыдно?! Зал затаил дыхание. Я не повышаю голоса, говорю нормально, микрофоны сильные. Мои сиськи должны быть накачанной силиконом четверкой?! Кто сказал? Почему это мы — сиськи, пизда, задница, глаза, руки, ногти, шея, бедра, голени, щиколотки, волосы, зубы, губы?! Мужчин же никто не воспринимает как сочетание двойного подбородка, морщинистой шеи, обвисшего зада, вялых мышц, беззубых ртов, мутных глаз, зловонного дыхания, шатающихся зубов, дряблых век, лысых голов, волосатых ушей, волосатых ноздрей, кустистых бровей, больших тугих животов, вялых животов, почти женских сисек, желтых ногтей на ногах, костистых коленей, прыщавых спин, волосатых задниц, седых волос между ногами, полопавшихся капилляров на носах, грибка на ступнях, маленьких, мягких, висящих хуев?! Они ни с чем этим не имеют ничего общего! Мужчины — это дух, знания, шарм, ум?! Дорогие сестры, тряхнем нашими задницами, загоним их дух в их маленький хуй, откусим его, выплюнем, наберем в рот воды и прополощем! Бурные аплодисменты, софиты гаснут, я спускаюсь со сцены.

А скажите точно, когда вы заметили, что ваш супруг вас не интересует, спросил меня психолог. Психолога мне нашел он. Я не знала, что ответить. Я забыла. А как проявляется это ваше… нежелание? Как именно вы не желаете своего супруга? Психолог посмотрел на часы, висящие на стене у меня над головой. Дверь кабинета была обита светло-желтой кожей. Голоса пациентов, которые ждали в узкой приемной, не были слышны. Они ждали, хотя каждый был записан на определенное время! Это был самый дорогой, как он сам себя называл, психотерапевт в городе. Для того чтобы оказаться в его кабинете и отвечать на вопросы, нужно иметь мощные связи. Мой муж задействовал все свои связи, ему удалось записать меня на четверг. Своего мужа я не хочу никогда и никак, сказала я. Когда он куда-нибудь уезжает, я не хочу, чтобы он вернулся, когда он возвращается, мне хочется уехать, когда он выходит из дома, я хочу, чтобы его сбил грузовик, чтобы он погиб в аварии, чтобы в него случайно попала пуля мафиози, чтобы у него случился инсульт, когда он играет в баскетбол. Вот так я не хочу своего мужа, сказала я. Я не хочу его ни днем, ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни тогда, когда солнце стоит в зените. Когда я слышу его голос, у меня леденеет затылок, в том месте, где шея соединяется со спиной. Я боюсь его. Меня охватывает ужас, когда его глаза светлеют, меня ужас охватывает, когда они белеют… Объясните мне поподробнее, в каком смысле светлеют, белеют, сказал психотерапевт. Глаза у него белеют, сказала я. У него серые глаза, а когда он на меня зол, они светлеют. Всегда светлеют, а потом белеют, перед тем как он меня ударит… Ваш муж бьет вас? Расскажите мне об этом. Иногда, сказала я, только иногда. Расскажите мне что-нибудь об этом. Я больше не люблю его запах. Запах, сказал психотерапевт? Не можете ли вы выразиться более определенно? Когда мы познакомились, сказала я, от него пахло так, как будто он… свежий. Я очень долго узнавала его по нюху. А сегодня в полном автобусе, если бы я была на задней площадке, а он рядом с водителем… Вы ездите на автобусе, спросил психотерапевт. Нет, сказала я, но если бы мы ездили, он и я, и одновременно оказались бы в одном автобусе, и если бы мне завязали глаза и я могла бы только нюхать, и мне кто-нибудь сказал бы: нюхай, давай, нюхай, ищи мужа, — я бы его не нашла. А пятнадцать лет назад нашла бы. Как от вашего мужа пахнет сейчас, говорит мне психотерапевт. Никак не пахнет, сказала я, он мажет подмышки «ланкомбокажем», это крем, который убивает всякий запах. Может, от него все-таки пахнет, когда он не мажется этим… этот… «Ланкомбокаж», сказала я, «ланкомбокаж». Да, сказал психотерапевт. Тогда, сказала я, без этого крема от него пахнет чем-то кисловатым, что ли. Кисловатым, сказал психотерапевт, но это ведь запах. Если пахнет кисловатым, значит все-таки пахнет, пахнет по-другому, но пахнет, а вы сказали… Хорошо, сказала я, пахнет по-другому. По-видимому, вы хотите сказать, психотерапевт очень старался, его голубые глаза моргали, он жевал резинку, интенсивно, концентрированно, хотите сказать, что ваш муж сегодня другой человек. Да, сказала я, да, он другой, да, да, другой, я закивала головой, быстро-быстро. Вас мучает то, что вы больше не знаете, кто такой ваш муж? Тот, свежий, или этот, кислый? Почему вы смеетесь? Свежий, кислый, сказала я. Я была спокойна, мои руки лежали на коленях. Мне смешно, что вы так называете моего мужа. Это вы его так называете. Мне кажется, возможно, я ошибаюсь, так вот, мне кажется, что вы несколько преувеличиваете значение чувства обоняния. Мы люди, мы не собаки, наш нюх не слишком хорошо развит. Может быть, и тогда, когда вы с ним познакомились, от него пахло так же, как и сейчас. На запах, исходящий от человека, полагаю, вы это знаете, действует то, как он питается. Если человек ест чеснок, его пот пахнет не так, как пот человека, который ест экологически чистые яблоки. Запах меняется, ни от кого не пахнет одинаково в течение дня, я хочу сказать, что, вероятно, ваш муж пахнет сейчас так же, как он пах и… То есть вы хотите сказать, что виновата я, я повысила тон и взмахнула руками. С меня хватит обвинений, я снова повысила тон, вы хотите сказать, что мой муж был говном и пятнадцать лет назад, заорала я, но я не хотела этого замечать, кричала я, а сейчас, когда я вижу, что он говно, такое же, каким был всегда, я захлебывалась в крике, сегодня я на него жалуюсь всем подряд, несу херню и требую сострадания, визжала я. И все это просто мое заблуждение, я виновата, я виновата, я виноваааата… Я рыдала и скребла свой затылок, ногти мои работали вовсю. Успокойтесь, сказал психотерапевт, это же не суд, мы не говорим о вине, успокойтесь. Может быть, я и виновата, шмыгала я, из носа у меня текло, я не могла найти носовой платок, но вы бы могли иметь побольше терпения. Я вам плачу большие деньги, мой муж платит вам большие деньги, и вам не следовало бы меня обвинять, все меня только и обвиняют, я повысила тон, а мне нужна помощь, меня не интересует правда обо мне, я снова повысила тон, я слепа, я не различаю запахов, я не могу справиться со своим собственным выбором, я не желаю слышать о себе правду, мой тон стал еще выше, ногтями я расковыривала свой окровавленный затылок, я не могу контролировать собственный голос, орала я, я все время повышаю тон, визжала я, я ору, орала я, вместо того чтобы говорить нормально, вместо того чтобы говорить тихо, голосом дамы, голосом сорокалетней дамы, голосом дамы, которая платит триста сорок кун в час психотерапевту, который прямо перед ней жует резинку, да не жуйте же вы, уважаемый господин! По крайней мере когда разговариваете со мной! Это хамство! Уважайте хотя бы мои деньги, если не можете уважать меня! Я сделала глубокий выдох, вытащила ногти из ран на затылке, сцепила окровавленные пальцы и вся сжалась в кресле. Психотерапевт вынул изо рта резинку, бросил ее в пустую пепельницу: увидимся в четверг.

Я все еще в ванной. Из зеркала на меня смотрит странная женщина. Левая сторона ее нижней губы отекла. Как я смогу сосать такими губами? Ох! В глазах стоят слезы. Меня терзает жалость к самой себе. Что у меня за несчастная такая судьба?! Я смотрю на отекшую губу, которая свисает в сторону. В чем, собственно, трагедия? Отек пройдет, рана заживет, зубы целы, рака у меня нет, строим дом, ребенок здоров — так все выглядит со стороны. Самая большая моя проблема в том, что я не умею на все посмотреть с другой точки зрения. Меня убивает депрессия. Самая страшная депрессия бывает у нас, людей, у которых есть обе руки, обе ноги и нет рака. Отвратительное чувство. Иногда, бывало, я сижу на кухне и пялюсь через закрытую стеклянную балконную дверь на женские головы в окнах соседнего дома, а тут подойдет ко мне Эка, обнимет за плечи и понюхает мои волосы. Ммммм. Я чувствовала себя прочитанной книгой. Ребенок восьми лет сильнее и старше меня. Сейчас я плачу в ванной и боюсь, что у меня отечет и другая сторона рта. Я буду выглядеть как негритянка-альбинос с конъюнктивитом. Почему я постоянно чувствую себя виноватой? Вернувшись со стройки, я виноватым тоном говорю мужу, что рабочие еще не положили крышу. Или ору как сумасшедшая, что насрать я на все хотела, что я не прораб, что никто мне не платит за то, чтобы я стояла с кнутом над албанцами и боснийцами, легче всего обвинять меня, легче, гораздо легче, чем самому пойти на стройплощадку и переубивать там всех, и прораба, и албанцев, и боснийцев, и представителей интеллигенции… А муж тогда отвечает: это же была твоя идея, именно твоя идея, моя дорогая. Тебе пора научиться бороться. Жизнь это не только крики и слезы, но и решение проблем. Всегда, когда он так говорит, я начинаю рыдать еще сильнее, из распухших глаз льют ручьи слез. И тогда он гладит меня по голове, как умирающую раненую кошку или собаку. Успокойся, что ты нюни распускаешь, ты взрослая женщина, не разыгрывай из себя беспомощную девочку, делай что-нибудь, и твоя жизнь станет лучше. После этого мне хочется совсем исчезнуть, хочется, чтобы он вонзил большой нож в мою иссохшую грудь. Я вылезаю из ванны, вытираюсь, беру ночную прокладку, надеваю трусы, я нашла их в шкафчике, мажу тело лосьоном, чищу зубы, рана еще кровоточит, начинает щипать, я попала щеткой прямо в рану, выплевываю слюну, воду и кровь, мажу губы лабелой, чтобы быть в полной готовности. Ох! Я с трудом открываю губы, они стали еще толще. А что если это какая-то аллергия? А вдруг начнется отек горла, а вдруг я задохнусь с его хуем в горле? Я стану первой… Смеюсь. Хахаха! Про себя. Слюна стекает у меня по подбородку. Жидкость кораллового цвета. Он зовет меня. Ты готова? Он ждет в маленьком коридоре. Через тонкую дверь я слышу его дыхание. Сейчас, выхожу, говорю я громко. Переступаю ногами по его мокрой белой майке, я ее вытащила из корзины с грязным бельем. Потом вытираю майкой пол, на полу полно наших волос, бросаю майку в корзину, открываю дверь, выхожу в маленький коридор. Стою босиком на выложенном плиткой полу, в трусах, в двери нашей комнаты. Он лежит на кровати, накрытый пестрым покрывалом, которое выглядит так, будто сшито из множества лоскутков пестрых тканей. Окно комнаты открыто, занавески задернуты, они полотняные, по желтому фону рассыпаны синие изображения солнца, мы их в Вене купили, в «Икее». Иди ко мне, говорит муж, иди, любовь моя. Смотрю на него, я не приняла хелекс, ни одной таблетки, а надо бы две, сейчас я уже не могу вернуться в ванную, я даже не могу сказать «подожди чуть-чуть, мне надо выпить хелекс». А почему бы, собственно, мне и не вернуться? Это всего две секунды, на две секунды раньше, на две позже, какая разница? Я демонстративно поправляю прокладку между ногами, типа, криво легла, хотя такого быть не может, современные прокладки всегда так ловко ложатся, что с ними себя чувствуешь лучше, чем без них. Правда, мужчины этого не знают. Вожусь с ночной прокладкой и говорю: прости, один момент, прости. Делаю шаг назад, я снова в ванной.

Смотрю в зеркало, губы у меня становятся все больше и больше! Почему?! Глотаю два хелекса по ноль пять и один кларитин, чтобы не задохнуться, если это аллергия, я имею в виду то, что происходит с моими губами. Выпиваю стакан воды. И еще один. А потом еще один. Страшно хочется пить. Пью еще один стакан. Теперь хочется писать, сажусь, писаю. Смотрю, какого цвета моча. Темная моча — это рак, моя прозрачная, в унитазе вижу светло-желтую воду и немного крови, супер. Подтираюсь, подмываюсь, беру новую прокладку, старую заворачиваю в туалетную бумагу, бросаю в металлическое ведро для мусора, натягиваю трусы, беру бумажную салфетку, вытираю пол в ванной, пусть будет сухим и чистым. Бумажная салфетка остается грязно-коричневой, на ней полно волос, мы линяем, да, у нас линька, я бросаю в унитаз коричневый комок, разбрызгиваю по ванне доместос, смываю его горячей водой, вытаскиваю из умывальника пробку, в ней полно волос, беру в одну руку кусок туалетной бумаги, в другую пробку, бумагой собираю с пробки волосы, бросаю их в унитаз, бумажной салфеткой протираю зеркало до блеска… К расческе и не прикасаюсь, и с бигуди волосы не снимаю. А надо бы это сделать. Я бы занялась этим с огромным удовольствием, но не могу же я сказать мужу: послушай, подожди полчасика, мне нужно разделаться с этими волосами. Но с другой стороны, положа руку на сердце, почему два человека, которые живут вместе, не могут быть друг с другом искренними? Как было бы классно, если бы я могла выйти из ванной, войти в комнату, лечь рядом с мужем и сказать ему: старичок, мне сейчас хочется снять все волосы с бигуди и расчески, вот именно сейчас, в этот момент мне хочется заняться этим, и я пойду сейчас займусь этим. Иди, золотце мое, сказал бы муж. Есть ли на свете хоть один такой муж, который в состоянии понять жену, которая, оказавшись перед дилеммой — мужнин хуй или волосы на бигуди, — выбрала бы бигуди? Все-таки один бигуди я освобождаю от волос. Самый крупный, зеленый, на него я закручиваю челку. Его я привела в порядок. Выбрасываю волосы в унитаз, бигуди в проволочную корзиночку. Очищаю и розоватый бигуди, он самый маленький, на нем волос меньше всего. Мажу лицо кремом. А может, я его уже мазала? Да, оказывается, волосы у меня на затылке мокрые, сушу их фиолетовым феном. В зеркале вижу, как кривятся мои толстые губы. Это что, улыбка? Старушка, давай, давай старушка, давай, давай. Давай!!! И выхожу в коридор.

Иду по маленькому коридору, заглядываю в нашу комнату. Его нет. Чувствую запах кофе. Кофе??? Подхожу к двери в кухню. Он ждет, когда закипит вода. Не будет совать свой маленький хуй в мой окровавленный рот?! Господи помилуй, это какое-то недоразумение?! Он просто хочет выпить кофе, одеться и выйти на свежий воздух?! Почему он мне ничего об этом не говорит? Мужчины теперь тоже стесняются говорить, что думают?! Молчу. Мы молчим. Мой рот не хочет его хуя, его хуй не хочет моего рта! Почему мы молчим?!! Кто здесь кого ебет?! Почему я не спрашиваю его: эй, муж, кто здесь кого ебет?! Интересно, а он бы понял вопрос? Могут ли два человека провести жизнь вместе, трахаясь без слов? Какая это жизнь? Сколько она может длиться? До самой смерти? Я буду еще тридцать лет смотреть на хуй, который меня совершенно не интересует? Может быть, это я так приговорена к пожизненной каторге? Как звучит приговор? Как звучит формулировка преступления? Я такая одна? Почему об этом не говорится ни слова, если я не одна? Где книги на эту тему? Романы, статьи, исследования, материалы конгрессов, круглых столов?! Разве это не тема мирового значения?! Нет?!! А может быть, именно в этот момент миллионы женщин стоят в дверях своих спален и с ужасом смотрят на голые тела своих мужей?! И это не тема мирового значения?! Это не сюжет?! Женщины молчат. И я молчу. Молчу, смотрю, как он готовит кофе, и думаю: мне придется глотать его сперму, пока смерть не разлучит нас! Не очень приятное чувство. Вряд ли у человека полегчает на сердце, когда он осознает такое. Если я человек? Являюсь ли я существом, у которого есть право на выбор? Глотать или не глотать, пока смерть не разлучит нас?

Кофе готов. Наливает только одну чашку?! Давай сядем в гостиной, говорит он мне, обо всем поговорим. Почему он не налил кофе мне?! Заходим в гостиную. Жалюзи опущены. Почему? Окна закрыты. Почему? Шторы задернуты. Почему? Почему??!! Давай сядем, говорит он. Садимся. Я на диван. Он в кресло. Достает из пачки сигарету, лижет, разминает. Сначала лижет?! Потом разминает?! Почему? Почему?! Закуривает. Поднимает на меня глаза. Вижу! Вижу!! Глаза у него белые??!! На меня смотрят два маленьких белых камешка??!! Ох, говорю я и вскакиваю на ноги! Вскакивает и он! Кулаком разносит мне голову на куски. Прихожу в себя. Голова у меня мокрая, руки связаны какими-то белыми длинными лентами. И ноги, там, где щиколотки. Это он простыню разорвал. Я вишу на спинке кресла. Смотрю на него искоса, в голове у меня стучит. Он голый! В руке держит ремень! Коричневый, кожаный, широкий, длинный, с серебристыми заклепками! Корова, говорит он, сейчас ты у меня покричишь! Меня ебать у тебя не получится! Я не такой, как твои слушатели, алло, алло, вы меня слышите?! Меня твой шарм не впечатляет! Передо мной ты не можешь притворяться, я тебя хорошо знаю! Отпусти меня, шепчу я, вероятно, своим голосом. Шлюха, говорит он, я тебя приведу в чувство, шлюха! Я не дам сделать из себя тряпку, правой рукой он поглаживает кожаный ремень. Он левша. Я не дам тебе уничтожить мою жизнь! Нет, стону я. Не надо, говорю я. Отпусти меня. Я ничего не сделала, шепчу я. Я буду хорошей, пожалуйста. Прошу тебя, говорю я. Я плачу. Я тебя прошу, Господом Богом тебя заклинаю, я буду хорошей, я буду самой лучшей в мире, я не шлюха, я не шлюха, я тебя… Подожди, говорит он. Вставляет в плеер диск. Дандандан, дандандандан, дандандандандан. Бетховен, пятая. Дрожит вся квартира. Лупит меня по спине. По почкам! По шее! По ногам! Дандандандандан! Дандандандандан! По голове, по спине, по почкам, дандандан! Дандандандандан! Я ору. На помоооощь. Дандандан! Дандандан! По спине, по голове! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Пряжкой по шее! Дандандандандандан! По шее! По шее! Дандандан! Я ору. Ууууу! По шее! Дандандандандан! По голове!

Дандандандандан! По голове! По шее! Дандандандандан! Я ору! Бабушкааа! Бабуляяя! Бабуляяя! Дандандандандан! Вдруг все прекращается?! Гремит Бетховен! Дандандан! Дандандан! Мамааааааа!!! Смотрю, искоса. В дверях гостиной стоит Эка.

Ох! Господа! Господа страшные судьи Страшного суда! Вы скажете, ясно, мы вас понимаем. Вы убили его в состоянии аффекта, поднялись с пола, прошли в спальню, достали из какого-то выдвижного ящика пистолет и выпустили ему в голову несколько пуль. Хорошо, успокойтесь, давайте потихоньку. Значит, дочка Эка кричала… Да, Эка кричала. Я безжизненно висела на спинке кресла, он развязал мне руки и ноги, я соскользнула на пол, в лужу собственной мочи. Он выключил плеер, затянул пояс махрового халата, прошел в спальню, оделся, ушел. Я, голая, на паркете, дрожала и смотрела на Эку, она сидела на корточках в коридоре, глаза у нее были огромными. Она смотрела и куда-то, и одновременно никуда, ее трясло. Я дотащилась до ванной, надела его купальный халат, темно-зеленый в красную полоску, махровый, «свиланит», подошла к Эке, взяла ее за руку, мы пошли на кухню, я села на стул, Эка ко мне на колени. Мы молчали и молчали, молчали и молчали. Женские головы, те самые, в окнах соседнего жилого дома, все еще были там же. Женские головы постоянно торчат в окнах бетонных домов. Они пялились на нас, мы пялились на них.