Любовь с последнего взгляда

Рудан Ведрана

Родители посмотрели в направлении детских взглядов. И увидели в окне меня, с серьезным видом и закрытым ртом. Толстая мама в желтых брюках хлопнула ладонью по носу толстого мальчика. Он заревел и посмотрел на меня. Я по-быстрому снова высунула язык. Когда об этом рассказываешь, ничего особенно интересного нет, но меня это очень успокаивало. Я пялилась и пялилась на узкую улицу, было как-то удивительно жарко, апрель, а жарко, а может, было начало мая, потом я дотащилась до кровати, легла, уставилась в потолок, жалость к себе переполняла меня. Я чувствовала себя как волк, чей живот набит камнями. Я заснула, и мне приснилась Анита, в том сне она была моей самой близкой подругой…

Анита живет в соседнем с моими стариками доме, особенно близки мы с ней не были, иногда, раз в сто лет, пили вместе кофе в кофейне «Бар». Тем не менее мне снилось, что Анита моя лучшая подруга. Во сне я плакала, плакала, сморкалась и говорила Аните: Анита, мое детство было таким несчастным. Мы сидели в «Баре», на террасе, маленькие цыганята прыгали по площади и облизывали носы, измазанные мороженым. Говорили они на нашем местном, чакавском, диалекте. Да, сказала мне Анита, твое детство было несчастным детством, я всегда думала, что несчастное детство — это мама-шлюха и папа-пьяница, а твоя мама не была шлюхой, да и папа не был каким-то особенным пьяницей. Да, папа не был пьяницей, сказала я, а мама не была шлюхой, она вообще никому не давала. Да, сказала Анита и посмотрела на меня маленькими карими глазами. У Аниты длинный нос. А как называется та женщина, которая не шлюха, как называется мама, если она не шлюха? Как дать определение женщине, которая не шлюха? Можно ли дать определение маме словами «моя мама не была шлюхой» и считать, что этим все сказано, если хочешь сказать, что она была не шлюхой, а супершлюхой? Если твоя мама не шлюха, то что? Женщине нужно дать определение — или она шлюха, или что-то другое, я тут не могу найти правильное выражение, да и есть ли оно вообще? Сказать про маму, что она была говном, это совсем не то, сказала мне Анита. Моя мама была порядочной женщиной, святой, сказала я. Да, сказала Анита, некоторые думают, что быть святой и быть порядочной женщиной это что-то хорошее, но твоя мама не была хорошей. Моя мама была трусливой, сказала я, она была улиткой, слизняком, слишком мягкой, совсем без яиц. Не надо, сказала Анита и заказала мороженое, не надо несчастную маму определять как существо без яиц, а то получится, что иметь хер уже само по себе является признаком качества. У твоего старика хер был, но это не сделало его человеком, которому хочется послать открытку с горячим приветом из далеких краев. В это время один цыганенок сказал другому цыганенку: пойду куплю еще одно мороженое. Второй цыганенок сказал первому цыганенку: купи и мне одно. Не куплю, сказал первый цыганенок второму, нет денег, давай деньги, куплю и тебе. Не знаю, сказала я, мне бы хотелось, чтобы моих родителей не было, что бы они покоились с миром. Это фобия, а фобии нужно посмотреть прямо в глаза. Я боюсь открытого моря, поэтому ложусь на набережной и смотрю на море, смотрю, и мне становится легче, сказала Анита. Я до сих пор до конца не прочитала «1984» Оруэлла, сказала я, только потому, что боюсь крыс, моя фобия — это крысы, и я никак не решаюсь прочитать конец этой книги. Давай зайдем к твоим старикам, ты посмотришь на них, внимательно посмотришь на них, и тебя это излечит. Анита расплатилась за два наших кофе и спросила у цыганят, как получилось, что они говорят на чакавском. Потому что мы здесь родились, сказал один из них на чакавском, Анита дала ему десять кун, смотри, сказала она мне, смотри, кто стал хранителем нашего языка. Пойдем, сказала я. Мы пошли домой, но почему-то не в дом моих родителей, который стоял

метрах в пятидесяти от «Бара». Мы пошли в городскую квартиру из двух комнат и гостиной, в которой жили мы с мужем. В нашу квартиру?! И в ней живут мои родители?! Банальный, прозрачный намек, но человек не может влиять на содержание своего сна. Мы стояли перед дверью в квартиру. Меня трясло. Совсем не хочется их видеть, сказала я, старика я еще хоть как-то понимаю, а о старухе и вспоминать неохота! Ну, не пизди, сказала Анита, не пизди! Твой отец был говно, именно говно, это же надо, избивать маленькую девочку и говорить ей, что она шлюха, в ее десятый день рождения! Ты, старушка, ненормальная, да ему нужно было отрезать его поганый хуй, затолкать ему в его поганый рот и повесить его на нашу шелковицу, чтобы его поганое тело качал ветер, туда-сюда, туда-сюда. О чем здесь можно думать, что понимать? Он навязал тебе чувство вины, и теперь ты пытаешься его понять. Через сто лет ты решила, что виноватой была ты?! Ну что ты за тупая корова, сказала Анита и поцеловала меня в голову, там, в маленьком холле, перед дверью в квартиру с двумя комнатами и гостиной. Я должна тебе кое-что рассказать о моем папе, сказала я. Только не пизди про то, какой папа бедный, ах, бедный папа, не пизди! У моего папы была сестра, сказала я, феноменальная портниха, она обшивала весь наш городок и окрестные села, она была настоящим мастером иглы и нитки, а потом в ней вдруг словно что-то порвалось, она уехала в Триест и там стала шлюхой в борделе, потом заболела сифилисом и от этого умерла, а мой старик любил свою сестру, очень любил, очень, он как безумный любил ее. Поэтому он меня и бил, сказала я, руки у меня тряслись, я сцепила их вместе, он боялся, что и я уеду в Триест. Старушка, сказала Анита, мы все еще стояли перед дверью квартиры, не может быть, чтобы это его мучило, нет шанса. Он видел, прекрасно видел, что ты никакая не портниха. Ты одну скатерть десять лет вышивала, это твоя тетка была и портниха и шлюха. Про тебя с самого старта твоей молодой жизни было понятно, что ты не станешь ни портнихой, ни вязальщицей, ни вышивальщицей. Пошли все эти истории на хуй! Старик тебя колотил только потому, что у него вставало, когда под его ремнем дергалось что-то маленькое, кричащее и беспомощное. Все дело только в этом. Это сюжет, а вот основная мысль произведения — не давай ему алиби! Пошли, зайдем в квартиру, может быть, еще не поздно, вышвырнем его из окна!

Мы позвонили в дверь, кто-то принялся неловко открывать замок за замком. Дверь открылась, на пороге стояла моя старуха. Добрый день, сказала Анита, я, Анита, подруга вашей дочки. Я вас помню, сказала моя старуха, мы были соседями. Она всегда со всеми людьми старше пятнадцати лет говорила на «вы». Заходите. Мы вошли в гостиную, которая была моей гостиной. Где он, спросила я. Кто он, спросила она. Он, сказала я. Твой отец спит, она посмотрела на Аниту, моя дочка не умеет себя вести, сказала она. Вовсе нет, сказала Анита, а не сварите ли вы нам кофе, мне, если не трудно, с горячим молоком. Пока старуха варила кофе, мы оглядывались по сторонам. Диван, два кресла, низкий бамбуковый столик со стеклянной поверхностью, на стене моя фотография, там я маленькая. В волосах у меня большой бант, он и она держат меня за обе руки. Окна без занавесок. Через стеклянную балконную дверь видно несколько мужских пижам, они висят на сушилке. На балконе полно цветов, моя старуха цветы не любит, цветы люблю я. Она вошла в гостиную и принесла кофе, горячее молоко и несколько кусков домашнего торта. Анита глотнула кофе, откусила кусок торта и сказала: торт у вас супер, я и не знала, что вы делаете торты, я думала, что вы все время курите в уборной на втором этаже и шамкаете ртом. Теперь нет, сказала она, а что еще рассказала вам обо мне моя дочь? Она сказала, что вы мягкая, как улитка, и что пока отец ее избивал, вам было на это насрать, у вас нет яиц, вы никогда ее не защищали, вы были трусливой. Нет, сказала она, у меня всегда были яйца, когда речь шла о том, что мне небезразлично. Моя дочь меня не интересовала, она и теперь меня не интересует, вы, дети считаете себя центром мира своих родителей, а это не так. О, сказала Анита, расскажите мне об этом поподробнее. Дорогая Анита, вы, дети, ужасно эгоистичны, сначала вы маленькие гаденыши, потом гаденыши постарше, потом становитесь большими гадами. По мере того как идут годы, вы все чаще заглядываете в детство, находите там ошибки ваших родителей, но у вас не хватает сил послать нас на хуй, и вы просто возвращаетесь к нам и хотите плакать на нашем плече! А позже, когда наше плечо уже высохло, когда мы больше ничего не можем вам дать, вы перестаете к нам приходить, звонить нам по телефону, не приводите внуков. Результаты анализа трудного детства становятся для вас алиби, чтобы послать нас на хуй. Знаете, сказала Анита, это сильно сказано, вы очень изменились. А что до трудного детства, сказала она, то трудного детства не существует. Если папа тебя бьет, или если твоя мама шлюха, или если папа пьет, или если папа не пьет, но пьет мама, или если пьют оба, если бьют оба, то почему нужно считать это трудным детством, сказала моя мама. Это лучший из всех возможных способов подготовки к жизни, в которой люди пьют, дерутся, блядуют и пьют, или просто блядуют, на все плюют или наоборот, не могут плюнуть на то, на что нужно плюнуть, а земля продолжает вертеться. Это предрассудок, считать, что ребенок вырастет счастливым человеком, если папа до пятнадцатого дня рождения сажает его к себе на колени, а мама до тридцатого готовит ему завтрак. Если бы я своей дочери каждое утро варила какао, она от этого не стала бы счастливой. Ты счастлива, спросила она меня. Да, сказала я, мне просто супер. Вот видите, Анита, сказала моя мама. Хорошо, сказала Анита и вытерла губы толстой зеленой бумажной салфеткой, но хоть один раз вы бы могли ей помочь. Почему вы просто молчали и шамкали ртом в уборной на втором этаже? Я не хотела расплачиваться своей пиздой за то, про что моя дочка думала, что это счастье, вот почему. У меня были свои принципы, мне не хотелось ебаться с отцом моей дочери. Он умолял меня, ползал передо мной на коленях, гладил меня по голове. Я не хотела даже глаза открыть, он стоял на коленях возле нашей кровати, я любила спать до полудня. Я думаю, сказала Анита и посмотрела в окно, за окном падал снег, я вам кое-что сейчас скажу, мы находимся здесь только потому, что это сон, наяву мы бы сюда и под страхом смерти не сунулись, поправь меня, если это не так, сказала мне Анита. Это так, сказала я. Почему, Анита, говорите все время только вы, почему ты ничего не скажешь? Всегда ждешь, чтобы за тебя все сделал кто-то другой, говори, скажи что-нибудь, это моя мама сказала мне. Я молчала, уставившись в ее маленькие голубые глаза, господи боже мой, а я-то думала, что глаза у нее большие и карие. Дорогие мои, сказала она, мы слишком много думаем о себе, мы люди, а по телевизору я слышала, что между нами и крысами разницы почти нет. Почему же крысы не анализируют свое детство? Исследования показали, что сходство между человеком и дрожжами, а дрожжи — это одноклеточные грибы, просто ошеломляющее. Может быть, моя дочь всего лишь гриб, который выебывается и думает, что думает, и думает, что у нее есть воспоминания. А вот вам, дорогая Анита, папа говорил: ты моя принцесса, моя маленькая принцесса? Нет, сказала Анита, нет, он говорил мне: мышка моя маленькая. Вот видите, вы были мышкой, моя дочка была шлюхой, но разве вы считаете себя более счастливой? Не знаю, сказала Анита, но когда я оглядываюсь назад… А зачем взрослым людям, которые несут ответственность за свое сегодня и завтра, смотреть назад?! Это линия наименьшего сопротивления, вы, современная молодежь, не можете взять свою жизнь в свои руки, поэтому постоянно повторяете, что папа называл вас шлюхой или мышкой, и считаете, что это определило вашу жизнь. Дорогие мои, папа больше не папа, папы нет, и вас, девочек, нет, пора с этим примириться. Папа это старик в инвалидной коляске, а вы мамы из чьего-то другого детства, вы уже персонажи из прошлого, научите своих детей не оглядываться. Жизнь это ходьба, топ, топ, топ, вперед, вперед, вперед… супер, сказала Анита, это супер, что вы полны оптимизма, а ведь вы же старуха, вы скоро умрете. Нет, сказала она, для смерти нет правил, посмотрите некрологи в газетах, покойники становятся все моложе, мы, старики, умираем последними, и это потому, что мы не оглядываемся. Есть только вперед и завтра. Ах, сказала Анита, вы такая же мама, как и любая другая дочкина мама, а именно — вы говно, вы хотите, чтобы ваша дочка постоянно чувствовала какую-то свою вину. Мамы! Какого хрена вы не научили нас не смотреть назад, сказала Анита. Я не люблю свою маму, сказала Анита, она надоедает мне, все время звонит по телефону и шмыгает носом, жалеет себя: приходи, приходи я одна, мне плохо, — мне бы хотелось иметь другую мячу. Ничего подобного, сказала ей моя мама, вы только пиздите, вы, дочери, вы бы все хотели иметь не таких мам, какие у вас есть, а если вам дать таких мам, каких вы, по вашему мнению, хотите, знаете, что бы тогда было, мои дорогие? Будь мы не такими мамами, какие мы есть, мы бы сказали вам: эй, сучки, что вы нас обсираете, когда сами вы еще хуже нас?! Ебетесь с мужьями, которых не любите, делаете домашние задания детям, которых ненавидите, отсасываете шефу, которого презираете, отвечаете на телефонные звонки матерей, которые вам надоедают. Лицемерные трусихи, прислужницы, рабыни, слепые, дешевые бляди, вы боитесь нас, родителей, боитесь своих детей, и мужей, и любовников, и начальников на работе, и государства, вы трясущиеся от страха овцы, и яиц у вас хватает только на то, чтобы бросить трубку, когда вам звонит ваша старая мама. Откуда у вас, слепых, такое высокое мнение о самих себе, зачем вы тратите время на то, чтобы анализировать ошибки своих матерей, станьте вы наконец взрослыми, жалкие сучки, схватите вашу жизнь в свои собственные ухоженные руки, отъебите своих ненужных вам ебарей, не ходите в школу слушать, что думают о ваших тупых детях несчастные учительницы, сделайте что-нибудь для самих себя, так говорила моя мама. На пушке над верхней губой у нее выступил пот. Я сосала свою сигарету в уборной на втором этаже так, что дымом пахло во всем доме. А кто из вас сосет себе в удовольствие? У вас рот против вашей воли битком набит хуями! Да, сказала моя мама! Мы с Анитой смотрели на нее, лицо у нее покраснело, маленькие голубые глаза сверкали. Ну, сказала Анита, знаете, вы правы, иметь такую маму, как вы, никто бы не захотел. И посмотрела на меня. Ведь правда, иметь такую маму никто бы не захотел? Никто, сказала я. Она встала и понесла на кухню чашки от кофе. Подождите, сказала Анита, я помою наши чашки. Зачем, у меня посудомоечная машина. Мне нужно дать лекарство твоему отцу, она посмотрела на меня, ты хочешь видеть своего отца? Сейчас мы его разбудим, ему будет приятно, что ты пришла. У него нет шанса, сказала я, я не хочу его видеть. Я заволновалась. Да ладно, сказала Анита, мы же вдвоем, подумаешь, давай посмотрим на папу. Мы вошли в детскую. Мы спим отдельно, сказала она, так практичнее. Папа лежал на спине, его пустой рот был открыт, на подушку тонкой струйкой стекала слюна. Вот видите, девочки, как хорошо он спит. Да, сказали мы, очень хорошо. В воздухе совсем не было запаха старческого тела, мочи, лекарств. Воздух такой чистый, сказала Анита, как вы этого добиваетесь? Стараюсь, тружусь как вол, и мне еще одна женщина помогает. Видишь, сказала она, на ночном столике мы держим твою фотографию, это ты в восемь лет. Ого, какая ты была красивая, сказала Анита, высокая, худая. У него почти не осталось волос. Его голый, серый череп был покрыт светлым пухом. Она потрясла его, схватив руками за плечи: просыпайся, просыпайся. Он открыл глаза, большие, карие, как это так, почему глаза у него не маленькие и не голубые? Просыпайтесь, просыпайтесь, сказала Анита. Моя старуха просунула руки ему под мышки: помогите мне, Анита. Я стояла в дверях и смотрела. Они его посадили, слюни висели у него от подбородка, по шее и дальше под пижаму. Совсем не тяжелый, сказала Анита, я, перед тем как мы пришли к вам, говорила вашей дочери: давай выбросим его в окно, это дерьмо старое. А сейчас мне кажется, что в этом не было бы никакого смысла. Не было бы, сказала она, теперь это мой маленький ребенок. Он широко открыл глаза. Смотри, смотри, видишь, кто к нам пришел, сказала она и марлей вытерла ему слюну, посмотри-ка. Ба, сказал он, бабабабаб. Браво, слышите, как хорошо он говорит, браво, малыш. Бабабаба, произносил его беззубый рот, он смотрел на меня и улыбался. Он может говорить, просто ему нужно дать время раскачаться. Ну, кто у нас сейчас будет пить сок, кто, сказала она. И поднесла к его губам розовую пластмассовую поилку, я увидела, как на его тонкой шее заходил кадык, вверх-вниз, потом остановился посередине. Таак, сказала она, теперь мы нашему малышу вытрем рот. Он громко засмеялся. У него хорошее настроение, сказала она. Вы узнаёте вашу дочку, сказала Анита, это она, шлюха, шлюха, шлюха, шлюха. Если мы будем повторять «шлюха, шлюха», может быть, он что-нибудь вспомнит. Давай вместе, и мы с ней принялись повторять: шлюха, шлюха, шлюха… Я шлюха, твоя шлюха, говорила я. Бабабабба, ба… Он смотрел на меня. Бабабаба, ба, ба… Поменяй ему памперс. Хорошо, сказала я. Супер, сказала Анита, давай снимем с него мокрый, посмотрим, как выглядит голым этот, в свое время страшный, дядька. Папа, сказала Анита, мы сейчас увидим тебя голым, и шлюха перестанет тебя бояться. Она сняла с него одеяло, тихо шумел электрический обогреватель, стянула с него пижамные штаны, он засмеялся во весь голос. Хихихихихи. Знает, что сейчас я обмою его теплой водой, а потом припудрю тальком, ему очень нравится, когда его пудрят тальком, ему щекотно. Она сняла с него памперс довольно большого размера, он лежал спокойно, две тонких желтых ноги, похожих на овечьи, маленький член едва виден, редкие седые волоски. Ох, сказала Анита, какая трогательная беспомощность, ох уж эти отцы, эти гадкие, злые отцы, если бы знать, каковы они на самом деле, было бы легче. Вот если бы ты знала, что твой папа в один прекрасный день станет таким, две тонких желтых ноги и крохотный член, разве ты стала бы кричать «айооооой», спросила меня Анита. Нет, не стала бы, сказала я. Вот видите, не надо смотреть назад, вперед, только вперед. Все мужчины нашей жизни станут такими, две тонких ноги и крохотный член среди седых волосков, такими и нужно их видеть. Сейчас я люблю этого моего малыша. Ну, давай, сказала она мне, надень на него памперс. Я упаковала его тонкие ножки в памперс, он зашамкал ртом. Это же супер, сказала Анита, когда-то шамкали вы, теперь шамкает он, все время кто-то шамкает, почему в жизни с нами не происходит ничего нового? Да, это так, сказала она, жизнь каждого из нас это только повторение, нужно расслабиться, наслаждаться жизнью, найти себе какое-то хобби. Жалко, сказала Анита, что мы с вашей дочерью не можем найти по паре желтых ног и засохший хуй, чтобы упаковывать все это в шуршащие памперсы, это помогало бы нам расслабляться. Наши семейные хуи большие, или считают себя большими, они не хотят упаковываться в бумажные памперсы или становиться для нас игрушкой, они хотят быть нашими повелителями. Нужно ждать, просто нужно ждать. О’кей, сказала я, накрою его, и я накрыла его коричневым одеялом в светлых крапинках, его мама подарила мне на свадьбу. Бум, бум, бум, бум! Кто-то барабанил в дверь, бум, бум, бум! Я проснулась. Дверь в мою комнату сотрясалась. Выходи, шлюха, орал отец! Я звонил твоему мужу, отправляйся домой, шлюха!

Я равнодушно смотрела на дверь, впервые в жизни я его совсем не боялась. Отъебись, сказала я ему про себя, отъебись, овечья нога! Если дверь не выдержит, я тресну его костылем по голове, если выдержит, выйду позже и вызову такси. Дверь выдержала.

Видите, эй, господа, видите то, что вижу я? Вру, выдумываю сны и подруг. У меня никогда не было подруги, ни во сне, ни наяву. Маленьких подружек разогнал отец, взрослых — муж. Я выдумала все это только затем, чтобы вложить в уста своей матери собственные мысли. Моя мать скорее бы умерла, чем произнесла то, что сказала мне во сне. Никогда в жизни моя мать не стала бы говорить что-то подобное. Нет такого сна, в котором она решилась бы читать мне лекцию на какую угодно тему. Только не она! И не мне! И я для нее, и она для меня превратились в давно прочитанные книги. Преступники, убийцы бывают иногда хитрыми, они выдумывают сны, рассказывают охотничьи рассказы, пытаются уверить судей, что они хрупкие, растерянные, перепуганные, что поминутно теряют нить повествования, словно есть что-нибудь более существенное, чем голые факты, а в моем случае имеется только одна истина — я убила своего мужа! Насколько могут уменьшить мое преступление рассказы о снах и о матери, которая борется за права женщин? Моя мать — феминистка?! Это насмерть перепуганное, дрожащее, сломленное ничтожество?! Это существо, которое летом всегда носило тоненькое платье из ситца, да, да, именно так называлась эта дешевая ткань, ситец! А зимой ходила в платье из фланели, если это вообще можно было назвать платьем. У ее платьев, которые всегда застегивались спереди, на пуговицы, обязательно должно было быть два кармана. И на летнем, и на зимнем. В карманах она держала спички, пачку сигарет «Фильтр 57», несколько сломанных сигарет, она всегда курила по половинке, и хлопчатобумажный носовой платок. В него она сморкалась сухим носом. Она постоянно вытирала нос и сморкалась, хотя нос всегда был у нее сухим. Что я хочу всем этим сказать? Я выдумала этот сон, но даже во сне, в самом безумном сне худая, даже истощенная женщина из моего детства не могла бы так говорить. Она вообще почти не говорила, за всю жизнь я слышала от нее не больше десятка фраз, я уже вам сказала, она только постоянно вытирала сухой нос. Вот и все о моей матери и о носе моей матери, теперь я вам расскажу, как мы с моим любовником отправились в нашу первую и последнюю поездку.

Не люблю коллективные поездки журналистов, я терпеть не могу выпивку, езду в автобусе и рыбный паприкаш.

Обычно такие поездки устраивали в далекие от моря места, но и там почему-то тоже никак нельзя было обойтись без рыбы, она обычно часами булькала в каком-то котле. Жирная, разрезанная на куски тварь, наперченная, дико соленая, острая. Проехать триста километров в один конец ради того, чтобы потом рыгать огнем? Так что я оставалась дома. Когда мы с ним собрались на Остров, я сказала свекрови, я ей оставила Эку, что еду с коллегами посмотреть на редкую разновидность оленей. Он был на очередном семинаре. Поездка с любовником на выходные выглядит гораздо более волнующей после того, как она закончилась, а не пока длится. Я положила в сумку новую ночную рубашку, трусики, джинсы и чувствовала я вовсе не безумную радость, а страх. Я была уверена, что он приедет на Остров и убьет меня. Моему любовнику это казалось смешным. Убьет? Думай позитивно. Мы будем трахаться, пока не окоченеем, у нас будет алиби, мне не придется трахать свою жену, тебя не будет трахать твой муж! Жизнь прекрасна, если взглянуть на нее с правильной точки зрения. Он смеялся и смотрел в чашечку кофе без сахара, а я смотрела на его мелкие зубы. Мы сидели на террасе отеля в центре города. Вы, мужчины… Не надо, он поднял взгляд, я видела его маленькие глаза, не начинай с этим, вы, мужчины, не будь банальной. Мы, мужчины, — свиньи, а вы, женщины, — соблазненные святые. Будем откровенны: я хочу тебя трахнуть, ты хочешь со мной трахнуться, все остальное может означать только одно — ебать мозги, но лучше обойтись без этого. Не будем расширять контекст. И я не собираюсь трахаться, испытывая комплекс вины. Старушка, так мало людей любят друг друга, так мало людей, у которых есть кто-то, с кем хочется поехать на Остров, сегодня ни у кого не дрожат от любви руки, воспользуемся нашим счастьем, давай посмотрим на то, что с нами происходит, как на чудо! Представь, а вдруг бы мы с тобой не встретились?! Мы друг для друга не убежище, в котором мы хотим спрятаться от своих партнеров по браку. Я ни от кого не бегу, я просто иду к тебе, потому что люблю тебя, ты мне нужна. Я не буду упоминать о воде, воздухе, солнце, пище, это мне не нужно. Нужна мне только ты и твоя пизда. О, сказала я, меня всегда ужасно волновали романтичные мужчины. Он взял меня за руку, рядом с нами сидела небольшая компания коллег-журналистов, они мне кивнули, я кивнула им и погладила его руку, я смотрела на него соболезнующе, пусть люди думают, что это мой брат или родственник, у которого умерла мама. Вообще-то я знала, что они ничего не думают, журналистов люди не интересуют, они сыты ими по горло.

Я пришла к зданию редакции радиовещания. День был прекрасным, ранняя весна, дул прохладный северо-восточный ветер. Он ждал меня в служебном автомобиле. Все мои коллеги знали, куда я собралась, и я, пока тащила сумку к машине районного суда, чувствовала себя в безопасности. Он вышел из машины. За рулем сидел какой-то мужчина, на заднем сиденье — женщина. Что это за люди? Женщина — председатель суда, мужчина — шофер, они тоже едут на уик-энд, подбросят нас до побережья, а обратно вернемся на автобусе. Мы двинулись в путь. Через два часа решили ненадолго остановиться. Председатель суда сказала мне в туалете: ну, супер, вижу, и вы на пути к свободе, я от своего кретина избавилась шесть лет назад, все ему оставила, не повторяйте моей ошибки… Я в другой фазе, сказала я, доставая из упаковки бумажную салфетку, вода из крана еле текла. И тем не менее, сказала рыжеволосая дама-судья, какой ему от того прок? Сейчас он умирает от рака прямой кишки, а я трахаюсь с парнем, который моложе меня на пятнадцать лет. Я сделала все, чтобы он об этом узнал, стресс ускоряет развитие болезней, может, скорее сыграет в ящик. О, что вы, сказала я, ненависть разрушительна, я читала в журнале, постоянные мысли о наших врагах поднимают у нас давление и вызывают аритмию, расслабьтесь, вдруг вы заболеете, я своему не желаю смерти от рака, на самом-то деле я ему этого еще как желала, но мне не хотелось делиться мечтами с незнакомой женщиной, ненависть убивает, будьте осторожны. Ненависть лечит, сказала судья, ненависть нужно выпускать из себя наружу, пусть она гуляет на свободе, пусть найдет того, кого надо, схватит его, сожмет, задушит, пусть он подохнет! Она вся дрожала, в левой руке у нее была помада, она красила губы. Ненависть — это лекарство, возненавидьте его! Заберите у него все, что можете забрать, они ценят женщин, которые их ненавидят, они уважают это чувство, потому что им самим оно очень хорошо знакомо! Эти гады заслужили нашу ненависть! Ругайтесь, кричите, бейте его! Я боюсь, что он меня убьет, сказала я. Бачок унитаза был поломан, вода подтекала, было слышно, как она шумит. Да, сказала судья, такое возможно, таких судят чуть не каждый день, это риск, с которым связано и все остальное, под чем мы подписываемся, заключая брак в церкви, на вершине невысокой горы над нашим городом. Мы вышли из туалета и сели в машину, они уже сидели на своих местах.

Через час мы остановились на набережной и вытащили две наши сумки. Мы поднялись на борт небольшого суденышка. Волны были огромные, с барашками на гребне, между ними темно-синяя пропасть, потом опять белая пена, ненавижу волны, боюсь моря, и бурного, и спокойного. Капитану было лет двадцать, может, и меньше. Меня рвало за борт, но против ветра, поэтому банановое пюре, кока-кола и желчь попадали прямо в лицо. Он придерживал мою голову, мне было приятно сознавать, что утонем мы вместе. На стенах в нашем доме висели картины со старинными судами. Маленькие пароходики возносились на волнах, высоких как горы, или проваливались в глубину между ними. Какая гадость! Моря я не боялась до тех пор, пока не забралась на Кук. Кук — это огромная скала на нашем самом лучшем пляже, от моего дома до него примерно полкилометра. Она торчит прямо в небо, в высоту метров двенадцать, а может, и все пятнадцать. Залезть на нее может каждый. Нужно встать на первый выступ, схватиться руками за тот, что выше, и так далее, до верха. Верх — это плоский камень, на котором хватает места для одного человека. А спуститься оттуда не может никто.

Скала стоит совершенно перпендикулярно пляжу. И нет другого выбора, кроме как прыгнуть в море. Оно лежит далеко внизу, темное, похожее на темно-синюю плиту. Дети забирались на Кук и прыгали «солдатиком». Один только Руди прыгал «ласточкой». Прыгнуть «ласточкой» — значит прыгнуть вперед, как можно дальше от скалы и лететь в воздухе, как птица, а над самой водой сделать движение головой вниз и войти в воду, как торпеда, под небольшим углом, ноги должны быть плотно сжаты, их ни в коем случае нельзя сгибать и забрасывать за спину, кроме того, нельзя шлепаться на воду животом. Ласточка — это… ласточка. Когда я лезла на Кук, в первый и последний раз в жизни, я знала, что ласточкой прыгать не буду. Зажму нос пальцами и прыгну солдатиком. Подниматься на Кук трудно, смотреть нужно только перед собой. Стоит оглянуться, и может закружиться голова, можно испугаться и сорваться вниз. Я добралась до верха. Посидела на корточках на теплом камне, потом встала, выпрямилась. Вместо того чтобы зажмуриться, зажать нос и прыгнуть, я посмотрела на море. Оно ждало меня глубоко внизу, темно-синее, спокойное. Толстая синяя плита! Я почувствовала, что сейчас умру от страха! Ноги подкосились! Нет, не прыгну! Я опять присела, так море казалось мне ближе. Но из такого положения не прыгнешь. Я снова поднялась. Плита ждала меня. Опять присела, спиной к морю, лицом к серому камню, верхушка которого был острой, как шпиль. Она упиралась прямо в небо. Прыгай, прыгай, прыгай, кричали дети. Прыгай, прыгай, прыгай, прыгай, прыгай, кричали дети. Я знала, если я сейчас не прыгну, они пошлют Руди. Я не прыгнула. Руди был светловолосым низкорослым пареньком, для которого прыгнуть с Кука было делом не более сложным, чем отобрать у кого-нибудь из ребят яблоко. Его светлозеленые, почти прозрачные глаза были ледяными. Они не вселяли страха. Когда Руди добирался до верха скалы к тому, кто потерял присутствие духа и не решался прыгнуть, он не угрожал, а просто своими зелеными глазами давал понять: прыгай, или я тебя столкну. И тот прыгал. Я распласталась по камню, как большая лягушка. Места для еще одной пары ног не было. Но Руди полез. Он поднимался быстро, каждый выступ скалы он знал на ощупь, его светлые волосы были все ближе и ближе. Я ждала. И знала, что нет такой силы, которая заставила бы меня ринуться вниз. Солнце пекло мне голову, глаза слезились, спина болела, икры сводила судорога. Я ждала. Два кубика бледно-зеленого льда вдруг оказались на уровне моих соленых глаз. Прыгай, сказал Руди, прыгай. Нет, сказала я, возвращайся назад, я не прыгну! Как я вернусь, ты же знаешь, я не могу вернуться, я разобьюсь, прыгай. Боюсь, не могу, не могу, меня трясло! У меня болят руки, я не могу подняться и встать, но ты же наверху, прыгай. Зачем ты сюда залез, сказала я, кто тебя звал! Ты не можешь сидеть здесь часами, сказал Руди, прыгай, встань и прыгни, закрой глаза и прыгни! Я смотрела на побелевшие суставы его пальцев. Он держался за край камня, на котором сидела я. Спускайся назад, сказала я, я боюсь, не пугай меня, вернись, если ты слезешь, я прыгну! Я кричала. И смотрела на пальцы Руди. Нет, нет, нет, зачем ты залез сюда, я тебя не звала, мне страшно, нет, нет, нет, я не прыгну, пока ты здесь, не прыгну, пока ты на меня смотришь, нет, нет! Было жарко, солнце пекло прямо в затылок, пот заливал слезящиеся глаза, Руди смотрел на меня своими ледяными кубиками. Не валяй дурака, освободи место, чтобы я смог встать! Суставы на пальцах Руди становились все белее. Ты не можешь целый день торчать здесь. Почему, почему, кричала я, почему я не могу торчать здесь целый день, возвращайся, слезай! Не можешь ты здесь торчать целый день, потому что мне нужно прыгнуть, сказал Руди. Ты не собирался прыгать, ты купался, ты захотел прыгнуть, когда увидел, что я наверху, если бы меня здесь не было, ты был бы в море, я не прыгну, слезай! Прыгай, стонал Руди, прыгай, спаси меня, прыгай! В голове у меня стучало! И вдруг руки Руди с белыми суставами исчезли, и я увидела на мгновение его светлые, почти белые глаза, а потом тело, летящее вниз, как большая резиновая кукла. Я закричала, закричала: Руди, Руди, Руди, я прыгну, Руди, я прыгаю, Руди, прыгаююююю… Я полетела вниз, ступнями почувствовала удар о ледяную воду. И исчезла под водой, молотя руками и ногами, стараясь не потерять дыхание, потом выплыла. Аааах! Проснись, услышала я голос бабушки, проснись! На лбу у меня была повязка со льдом. Где Руди, спросила я. Какой Руди, спросила бабушка. Руди, сказала я, Рудица. Так звала Руди его бабушка. Я не знаю, где Рудица, сказала бабушка, у тебя температура, спи. Где Рудица, где Рудица, кричала я. Я плакала и выла, и тогда бабушка пошла на пляж и притащила Руди в мою комнату. Он был страшно зол. Из-под мокрых волос соломенного цвета на меня метали молнии два зеленых кусочка льда. Чего тебе от меня надо? Ничего, сказала я.

Какая связь между историей про Руди и историей про совершенное мной убийство? Можете стереть ее с пленки, забыть, проигнорировать. Кому какое дело до Руди! Иногда наши воспоминания не имеют никакого смысла.

В конце концов суденышко, на котором мы плыли, вошло в небольшую бухту. Он нес на плече свою сумку, в правой руке держал мою, левой тащил меня. Я, пошатываясь, брела за ним по мостку, перекинутому с причала на борт. Ох! Отель был большой, за стойкой сидела администратор, вокруг ни души. Мы вошли в лифт, потом в комнату. В ванной я как следует прополоскала рот, почистила зубы, разделась, приняла душ, вымыла голову. Моя соседка с третьего этажа, ее фамилия Хорватица, сто раз мне говорила: знаешь, я отталкиваю от себя мужчин, ни за что не стану перед ними раздеваться, у меня грудь висит, на животе шрамы, задница из-за целлюлита выглядит как губка, некоторые из нас не становятся шлюхами только потому, что наше тело выглядит ужасающе. И улыбалась мне, у нее была чудесная улыбка, зубы широкие, белые, два верхних центральных немного крупнее остальных. Она втянула меня в свой клуб святых с висящей грудью. Но в номере отеля я отбросила и ее, и свои собственные страхи. Я вытирала свое голое, худое тело толстым махровым полотенцем, два кожаных мешочка безнадежно приклеились к моим ребрам. Марлен Дитрих никогда не трахалась голой. На случай ебли у нее были рубашки ручной работы с встроенным бюстгальтером. В конструкцию бюстгальтера входила стальная проволока, с помощью которой держалось то, что само держаться не могло. Когда она собиралась быть в постели одна, то всегда ложилась в мужской пижаме с широкими полосами. Я вышла из ванной. Он мне понравился. Волосатые ноги, волосатая грудь, курчавые темные волосы между ног, волосатые, но не слишком, руки, густые волосы, красивые зубы, небольшие красивые карие глаза и большой хуй. Он лежал в кровати и читал. Посмотрел на меня, раньше он никогда не видел меня полностью голой. Два маленьких, сдувшихся шарика не приподнялись под его взглядом. Их непоколебимо висячее положение меня развеселило. Что ты смеешься? У меня жуткие сиськи. Указательным и большим пальцем я взяла их за соски, приподняла и принялась в таком виде, голая, танцевать. Давай сюда твои маленькие сиськи, я засуну их в свой большой рот, сказал он, и я легла рядом с ним. Я прекрасно чувствовала себя рядом с мужчиной, который жевал мою грудь. Я вовсе не хотела стать героиней его снов и воспоминаний, воображая которую он будет дрочить, если впадет в депрессию, я не хотела быть его женой, которая всегда будет рядом с ним, пока смерть не разлучит нас, я просто хотела, чтобы он был моим мужчиной на эти выходные. У меня вызывали восхищение женщины, которые не слишком серьезно воспринимают мужчин и уплывают в открытое море, не думая о разбитом сердце мужа и о свекрови, на которую свалились все заботы о малолетних детях. Потом они неожиданно возвращаются, мужья встречают их в аэропорту или на пороге дома. И это были не какие-то женщины вообще, нет, они жили рядом. Шлюхи, говорил мой муж. Все вы шлюхи, просто у некоторых из вас бывают короткие периоды, когда вы можете держать себя под контролем. Как долго под контролем буду я? Он смотрел на меня светло-серыми глазами. Я не смогу пережить, если чужой хер войдет в твое тело, если чужой грязный хер будет тереться о твою слизистую. Почему ты считаешь, что один ты моешь хер? Мы разговаривали с ним на строительной площадке, строился наш будущий дом. Я мяла в руке лист смоковницы, и молочко капало на маленькую бородавку на большом пальце. Огромные оводы вспарывали воздух, рабочих не было, в тот день был какой-то праздник, он держал в руке рейку и смотрел, куда бы ее бросить. Жарко. Он взглянул на меня, я это почувствовала, но глаз на него не подняла, продолжала давить на бородавку молочко из инжирного листа. Я знаю, что другие мужчины тоже моют свой хер, но я знаю и тебя, ты бы наверняка сошлась с таким, который не моет. Я вздрогнула, но продолжала капать на бородавку сок. Ты хотел сказать мне гадость, я бросила листок на сложенную штабелем напольную плитку и сорвала со смоковницы новый. Нет, сказал он, это шутка, ты слишком чувствительна. День был прекрасным, я не хотела мучиться от жалости к самой себе, мы скоро переедем в прекрасный дом, и я посажу в саду два кедра.

Сейчас, в номере отеля, хер моего любовника как раз входил в мое тело. Он не пошел под душ, мой муж оказался прав. Грязный хер входил в мое тело, вообще-то он хотел принять душ, но я не захотела ждать. Перед тем как кончить, я почувствовала озарение — мой муж знает меня лучше, чем я сама. Он знал, что рано или поздно чужой хер пролезет в мою дырку. Пока я кончала, я думала, если он меня действительно любит, то я очень рада, что мы так хорошо, хорошо, действительно хорошоооо трахаемся! Я улыбнулась. Что тут смешного, спросил мой любовник. Ничего, сказала я, мне бывает щекотно после того, как кончу, не трогай мою шею губами. Вечером мы сидели у моря. Мимо нас проходили стада оленей, как бы невероятно это ни звучало. Я знала, что никогда не забуду тех чувств, которые кипели в моих жилах. Я и сегодня помню, что я тогда знала, что никогда не забуду тех чувств, которые кипели в моих жилах. Точнее, чувства, их силу и необузданность я забыла. Что я запомнила? Для меня было большой проблемой срать в одном с ним туалете так, чтобы он ничего не услышал и не почувствовал, а окна в туалете не было. Конфуз, какой конфуз! Я не срала, пока не вернулась домой. Я часто искала в книгах рецепты практической жизни, но герои книг не срут, за исключением Ингмара Бергмана в его автобиографии. В Париже с одной из своих женщин он наелся соуса из почек, и в результате их прихватило на самом верху Эйфелевой башни. Уборной там не было, лифт не работал, и они наложили полные штаны, пока кубарем катились вниз по лестнице, и когда они садились в такси, шофер подложил им на заднее сиденье бумагу, а добравшись до номера в отеле, они рванули срать вместе, он в унитаз, а она в биде. Это их очень сблизило. Бергман! Про то, как срал Бергман, можно рассказывать историю, я не Бергман, когда я сру, я просто освобождаю кишечник и воняю. И я никогда не напишу автобиографию. У моего любовника таких проблем не было. Он зашел в уборную. Я навострила уши, чтобы услышать, как он попытается быть неслышным. Можно было не навострять. Пердел он так, словно нас разделяла не тонкая дверь, а стена, а срал так, будто в полном одиночестве находится на необитаемом острове, он не спускал воду для маскировки, пока облегчался, не побрызгал моим лаком для волос, чтобы освежить воздух, он даже не закрыл крышку унитаза, когда все закончил, мужчины на все смотрят гораздо проще, чем мы. Сидя на кровати и слушая, как он срет, я вспомнила биографию Марлен Дитрих, я обожаю кино и актрис. Она сказала, что, если вы в состоянии переносить, как ваш мужчина срет, он именно тот, кто вам нужен. Мой возлюбленный со всеми своими звуками и совершенной новой для меня вонью этот экзамен сдал. Вот это я помню, а еще помню наш план пойти в воскресенье на прогулку по острову, подышать морским воздухом, набраться впечатлений, которые мы навсегда сохраним в наших сердцах. Это будет питать наши души до следующих выходных, до следующей встречи или до смерти. План был прекрасен. В воскресенье утром меня разбудили детские вопли и ор. Пока я еще не вполне проснулась, мне казалось, что я учительница, а дети орут где-нибудь на Плитвицких озерах, их уносит холодная река, они захлебываются в прекраснейшем водопаде Европы, а я сплю вместо того, чтобы спасать этих маленьких кретинов. Тут я от ужаса полностью проснулась, он тихо дышал рядом, мое движение его разбудило, мы сели на кровати, глядя друг на друга. Что это, спросила я хриплым голосом. Где я, спросил он. Ты со мной, сказала я патетично, но что происходит? Он встал и посмотрел в окно. Что такое? Там тысячи мальчишек в шлемах и на велосипедах, пойду узнаю. Он оделся, вышел из комнаты, быстро вернулся. Оказывается, в то воскресенье на Острове проходило областное первенство по велосипедному спорту среди детей младше пятнадцати лет. Все, кто вместе со мной учился или работал, тысячи учительниц, находились от меня на расстоянии двух этажей или нескольких метров по воображаемой прямой линии. Не знаю, почему я перевела этажи в метры по прямой линии, но я это хорошо помню, да. Проклятые дети! Они пищали и орали. Завтракали мы в комнате, а потом трахались, трахались и трахались, а что еще можно делать, когда у тебя под окнами происходит областное первенство по велосипедному спорту среди детей младше пятнадцати лет? Свекрови я позвонила из будки по междугороднему телефону, мобильный я умышленно оставила дома. С Экой все в порядке, оленей видели? Видели, сказала я, мне было приятно сказать правду.