Любовь Сеньки Пупсика (сборник)

Анненков Юрий

На суде, как полагается, потребовал обвинитель для Сеньки высшей меры наказания. Возражений не встретилось. Сенька произнес:

— Как по профессии есть я максимальный безбожник, то в Царствие Небесное, извиняюсь, не верю. А все-таки случай какой интересный может и там представиться… Случаев везде вагон. Высшая, так высшая, товарищи судьи, плакать не будем.

Постановлением суда человека вывели в расход.

В камере Сенька сказал комиссару:

— Не омывши, швырнете. Захоронение вполне гражданское. Дозвольте раньше в баньку сходить.

— Вшей отмоешь — черви сожрут, — пошутил комиссар.

Оба посмеялись. Но в баню сходить дозволили.

А

на рассвете, когда воздух был еще холодным и сизым, Сеньку вывели за город. Удивительный иногда воздух бывает за городом; ах, какой бывает иногда под Питером удивительный воздух!

Сенька был спокоен, совершенно безразличен к тому, что происходило с ним и вокруг него. Таким его и к стенке поставили, хотя, собственно, стенки никакой и не было, а так просто — кочка какая-то. У стенки Пупсик заговорил еще раз:

— Смерти, братцы, мы никогда не боялись. Сади, куды попало. Только дайте сперва человеку вид принять.

Это были последние слова хулигана Сеньки Пояркова, кличка «Пупсик», впоследствии завхоза. Он глубоко распахнул рубаху и встал в свободную, размашистую позу. Густые волосы на чисто вымытой груди были тщательно расчесаны на пробор.

Вспомнил было девчонку и тут же забыл навсегда.

В полдень, в казарме, полюбопытствовали у начальника отряда особого назначения, водившего к стенке, про Пупсика. Начальник ответил:

— Дай Бог каждому: с фасоном помер.

Вот и все.

Домик на 5-ой Рождественской

1

Город Растрелли, Томона и Воронихина, город светлых колонн и холодных фронтонов — прозрачен и синь в снегу, коричнево-желтый в туманы.

Под мутным блеском Адмиралтейской иглы, в розоватом сверкании заиндевевших дерев, отдыхает верблюд Пржевальского. Вдоль Александровского сада сгрудились, столпились оранжевые вагончики трамваев. Вожатые, похлопывая рукавицами, приплясывают у костров, гогоча и толкаясь. Шумливыми стайками прыгают по снегу воробьи, важно похаживают голуби.

По свистящим рельсам побегут вагончики мимо дворцов, колонн и соборов, мимо ампира и классики великих зодчих, по горбатым мостам — на Петербургскую сторону, на Васильевский остров, на Крестовский, на Пески, к Лавре, к заставам, развозя по домам коллежских асессоров, учителей, бухгалтеров и приказчиков.

Там, за Невой и за Невками, в стороне от торжественных парков и министерских подъездов, от театров и арок, увенчанных барельефами и чугунными квадригами, — рассыпались среди бесконечных заборов, вперемежку с кирпичными кубами доходных домов, одноэтажные творения неизвестных строителей — Сушкиных, Пяточкиных, Струмиловых, Доремидонтовых, Галкиных, Свищевых… Деревянные домики теплом и уютом резных наличников, кисейных занавесок и лиловых фуксий смягчают величественный холод чиновного города. Имена петербургских подрядчиков не вошли на страницы архитектурных исследований в пышные ряды Фельтона и Ринальди, Гваренги и Росси, Кокорина, Стасова и Захарова, но чуткий слух петербуржца с равным восторгом погружается в созвучья и тех, и других имен.

Дворцы и домишки, монументы и вывески мелочных и казенных лавчонок, мрамор кариатид и тоска полинявших заборов — неотделимо дополняли друг друга: особый, единственный, неповторяемый вид питерского — санкт-петербургского — архитектурного симбиоза…

Домик на 5-ой Рождественской был, как и все такие домики, одноэтажным, облицованным досками грязно-бурого цвета, на кирпичном полуподвале. Четыре тусклых окна по фасаду,

в середине — подъезд с неглубоким навесом, по углам — водосточные трубы. Три шага по мосткам до забора и больше ничего. Раз в пять лет, в духоту июльских дней, когда в городе пахло смолой торцов и асфальтов, а небо белело от штукатурной пыли, железная крыша домика становилась нестерпимо зеленой, и домик весело смотрел на прохожих, как гимназический дядька в новой фуражке с блестящим околышем. Но к весне, освобожденная от липкого снега деревянной лопатой, крыша принимала обычный серый, заплаканный вид.

Маленький домик на 5-ой Рождественской жил своей тихой и мирной жизнью, прислонясь к ржавой кирпичной стене шестиэтажного соседа. Находись этот домик не на Песках, а где-нибудь на Петербургской, можно было бы утверждать, что он перешел к своим последним обитателям по прямой линии от Порфирия Псевдонимова. Обитателями домика были:

Иван Петрович Петушков, помощник счетовода в страховом обществе «Россия». Племянник Петушкова, «молодой Петушков», Василий Васильевич, игравший в оркестре на второй домбре. Дядя с племянником жили наверху, направо.

Напротив, по левую сторону, помещалась Текла Балчус, прачка, прослужившая двенадцать лет у баронессы Шлагге и теперь ходившая стирать по домам, и сын Теклин, Стасик, обучавшийся столярному ремеслу.

Полуподвал занимал сапожник Трофим Антонович Седякин с женой Грушей и ребятишками: Ленькой, Нюткой и Ксюткой.

На заборе у калитки висел кусочек жести, вырезанный в форме сапога и окрашенный в черный цвет.

2

Иван Петрович Петушков, помощник счетовода в страховом обществе «Россия», вступал в тридцатый год своей жизни, когда горькое пламя неразделенной любви опалило его. Он был беден и застенчив. Она блистала красотой, розовая уроженка Череповца. При встречах, он млел и вздыхал понапрасну. Огромный запас нежности и любви не находил выражения. Разве не правда, что наиболее чистые, платонические и бескорыстные движения мужского сердца расцветают только в постели? До этой, самой нравственной и патетической, минуты, которую многие склонны истолковывать по-иному, мужчина остается тюремщиком своих чувств.

Сколько образцов героизма и других добродетелей потеряло человечество благодаря жестокостям неразделенных вожделений!

Когда безнадежность любви стала для Петушкова очевидностью, он понял, что лучше выбросить в сорный ящик ненужные запасы чувств, чем держать их в одиночном заключении, — и прекратил свидания с румяной череповецкой уроженкой, стараясь избегать даже случайных встреч.

Именно в этот решительный день он впервые произнес известное свое изречение:

— Спокойствие, спокойствие, спокойствие!

Петушков подолгу взвешивал слова, прежде чем облечь в них нужную мысль, и потом любил повторять удачную фразу в подходящих случаях. Человеческая жизнь представлялась представлялась ему чем-то вроде менделеевской таблицы: мысли, чувства, переживания были разбиты на отдельные рубрики, из которых, по мере надобности, извлекались необходимые формулы.

Потерпев неудачу в печальной истории с череповецкой красавицей, Петушков решил остаться холостяком, пуще всего опасаясь общества женщин. Неслышно и безрадостно шелестели странички календарей, сутулилась спина, осыпались на голову годы пудрой седин. Петушков старел, не имея биографии, над счетами страхового общества «Россия», окруженный цифрами бухгалтерских книг и особым запахом ветоши, напоминавшим запах пожелтевших книжных страниц и нафталина.