Любовь в Буэнос-Айресе
Шрифт:
Парень опять постучал в дверь и позвал мать — и снова никто не ответил. Тогда он попросил меня открыть дверь: у вас, мол, наверняка есть дубликат ключа — вдруг там что произошло. Может, Друсковичу совсем плохо, надо срочно везти его в больницу, он же сам потом скажет нам спасибо. Я мог бы отговориться, что мне надо спуститься за ключами к себе вниз, но поскольку по утрам они всегда при мне, я, ничтоже сумняшась, вытащил связку, вставил в замок стандартный большой ключ, которым отпираются все квартиры А, и открыл.
Друскович сидел, в чем мать родила, на кровати. Когда мы вошли, он обернулся к двери и тут же прикрылся, чем под руку попалось. Еще на кровати, укрытая простыней, лежала
Тогда я решил пойти извиниться перед сеньором Друсковичем, объяснить, как все было: что мне сказали, будто он болен, и я поверил. Я позвонил в дверь и сказал, что я один, те двое уехали. Он мне открыл — все так же в чем мать родила. Тряпка, которой он перед этим прикрылся, валялась на столе, а рядом с ней пистолет, как я и думал. Он, значит, совсем голый — и женщина с таким, выбитым, что ли, глазом, который у нее никак не открывался: та все так же лежит на кровати, под простыней.
Я прямо с порога начал объяснять, что вернулся попросить извинения за то, что поддался на уговоры и отпер дверь посторонним, — но парень наговорил мне, будто сеньор Друскович совсем плох и нужно срочно войти и посмотреть, что с ним. Я чуть не на коленях перед ним ползал, потому что по лицу его было видно, что никакой он не больной, а зол на меня, как черт, за то, что я сунул нос не в свое дело. Глаза у него аж налились кровью.
И тут он вдруг начинает смеяться и говорит, обращаясь к той женщине на кровати, что за все время не проронила ни слова, — что не только у него, у меня тоже не стоит, и он не один такой. И все знай себе хохочет — хотя видно, что на самом деле на уме у него затеять свару. Если бы ты, говорит, не высвободилась, когда они постучали, мы бы закончили то, что должны были довести до конца, а теперь все накрылось — и ты сама во всем виновата. С этими, значит, словами подходит он к постели, срывает с нее простыню и оставляет ее лежать голой. А та, сразу видно, боится его до смерти: даже не шевельнулась. Точно кошка, когда на ту лает собака, а она и хочет пуститься наутек, и не может. Тогда он снова завел свое: «Видишь, у этого тоже не встает». А потом ко мне — спускай, мол, штаны, лови момент, пока она хочет. Я, видя, что они оба не в себе, решил двигать прочь подобру-поздорову. Она на лицо-то была неказиста, а тело, и правда, у нее было красивое. Только было стал я бочком пробираться к двери, как он схватил меня и повалил на нее. Тут я решил во что бы то ни стало делать ноги, сказал, что мне некогда, поднялся — а он меня снова пихнул на нее. Ну, я завелся и стал кричать, чтобы он со мной повежливей, что я многое жильцам прощаю, но он перебарщивает и не помню уж, что еще. А он в ответ как вмажет мне по яйцам, так что я согнулся от боли, и говорит, что я все вру и что на самом деле у меня просто не стоит. Я кое-как доковылял до двери и потрюхал прочь на полусогнутых.
С полчаса этак спустя, когда я мыл лестницу между последними этажами, он вдруг появился — причем явно специально меня искал — и дал мне бумажку в сто тысяч песо. И сказал, что был пьян, теперь, мол, протрезвел, раскаивается и просит его простить.
Действия Лео Друсковича в течение 21 и 22 мая 1969 года
Загладив свою вину перед привратником дома, где он жил, Лео направился к себе в редакцию. Оттуда позвонил в комиссию, ведающую участием Аргентины в фестивале Сан-Паулу, и сообщил ответственному за подготовку к фестивалю, что Гладис Эбе Д'Онофрио отказывается представлять Аргентину на этом форуме по состоянию здоровья и что в связи с этим, в качестве замены, необходимо немедленно вызвать Марию Эстер Вилу. Поскольку официально кандидатура аргентинского участника еще не оглашена, то в случае согласия Марии Эстер можно будет тут же сообщить журналистам о ее избрании.
Телефонный собеседник Лео отвечал ему, что лично он по-прежнему находится под глубоким впечатлением от работ Гладис Эбе Д'Онофрио и хотел бы, как только та поправится, организовать ее персональную выставку в одной из новых муниципальных галерей, где просто идеальные условия для представления того рода творчества, которым занимается госпожа Д'Онофрио. И на прощание попросил, чтобы Лео позвонил ему на следующий день, так как, учитывая его дружеские отношения с директором этой галереи, он наверняка сможет уже сказать нечто определенное относительно этого проекта. И предложил, чтобы Лео, как открыватель этого дарования, поместил в своем журнале рекламу первой персональной выставки Гладис Эбе Д'Онофрио для привлечения столичной публики.
Не отдохнув накануне, Лео оказался не в состоянии работать: промучившись несколько часов кряду, он порвал все написанное и покинул редакцию. Запасшись снотворным, он снял номер в одном из центральных отелей и, понадеявшись, что усталость свалит его с ног, поднялся туда и попытался сразу лечь спать. Но заснуть ему не удалось. Он подумал о Гладис и испытываемых ею схожих проблемах, встал, открыл пузырек с таблетками — и вновь на ум ему пришла Гладис с ее склонностью к самоубийству. Он принял две таблетки, солидную дозу, и проспал мертвым сном до утра.
Проснувшись, он ощутил сильную головную боль. Необходимость снова влезать в ту же одежду, что и вчера, привела его в бешенство. Не побрившись, он отправился в редакцию журнала. Но сосредоточиться на работе снова не сумел. Мигрень мучила его все сильнее. Именно в таком состоянии застал его звонок давешнего собеседника, который передал ему, что только что сообщил журналистам имя аргентинской участницы фестиваля в Сан-Паулу и известие это будет опубликовано в вечернем выпуске газет. Кроме того, продолжал тот, он успел переговорить с директором галереи, который живо заинтересовался его предложением и попросил, чтобы Лео с сеньоритой Д'Онофрио приехали сегодня вечером к нему домой, где в половине одиннадцатого собирается представительное общество знатоков искусства.
Завершив разговор, Лео набрал номер своей квартиры, чтобы поговорить с Гладис. Когда та подняла трубку, он известил ее, что в вечерних газетах будет опубликовано имя аргентинской участницы фестиваля, что это будет не она и что сделано это для того, чтобы не подвергать ее расстроенную психику подобному тяжкому испытанию. Гладис промолчала. Вместо этого, продолжал Лео, он устроит ей для начала менее рискованную премьеру — перед отечественной публикой. Для этого она должна явиться сегодня вечером в гости к директору одной галереи — он продиктовал ей адрес и, добавив, что самого его там не будет, положил трубку.