Любовь в изгнании / Комитет

Тахер Баха

— Я хочу сказать, что, может быть, вы, и ты, и Манар, искали какой-то идеальной и невозможной в этом мире любви. Потому и ссорились при малейшем разочаровании, удалявшем вас от идеала.

— Может быть.

Я отвернулся к окну, давая понять, что не хочу продолжать разговор на эту тему. А в мозгу моем настойчиво крутился вопрос: о ком ты говоришь, Ибрахим, обо мне и Манар или о себе самом?.. Не подобные ли поиски невозможного стали причиной того, что в молодости ты оставил Шадию и до сих пор не женился снова?.. Но мне ли судить об этом? Если я не могу разобраться в себе самом, как мне понять других? Но он спрашивает о причинах… Говорит, другой мужчина, другая женщина… Как бы это все было просто и понятно! Говорит, поиски идеала… Но мы прожили вместе много лет и принимали эту совместную жизнь такой, какой она была, не ожидая, что она преподнесет нам нечто, с чем мы не сможем совладать. И вместе с тем, когда я думаю о причинах подобного финала, в моих мозгах полный туман. Это, как бомбы, рвущиеся в ночи, — ежедневные ссоры, взаимные оскорбления,

кратковременный мир, раскаяние, обещания на будущее… Снова взрывы, и все возвращается на крути своя, а из-за чего — никто не знает. Я думал — я многое передумал, — может быть, это каким-либо образом связано с тем, что случилось на работе? Мне оставалось совсем немного до назначения на должность главного редактора. Но пришел Садат, все перевернулось, и я стал советником, с которым никто не советуется. Однако Манар была не настолько слаба, чтобы отказаться от меня по этой причине. У нее были свои принципы, и деньги с самого начала не играли главной роли в ее жизни. Когда мы поженились, у нас не было ничего, и наших двух зарплат не хватало на то, чтобы жить и воспитывать детей. Благодаря Манар мы сумели пережить это трудное время. Она не жаловалась тогда, не изменилась и потом, когда доходы наши выросли, и мы уже могли позволить себе не только самое необходимое. Она ничего не требовала. Я сам стремился вознаградить ее за годы лишений. Почему же мы не сумели преодолеть кризис остановки моего служебного роста, приведший к тому, что мне пришлось довольствоваться небольшой еженедельной рубрикой на внутренней полосе, заполненной рекламными объявлениями? Неужели, несмотря на все наши принципы и убеждения, для нас, как и для других в газете и вне газеты, первостепенное значение имели также успех и карьера? Признайся же, что, потерпев поражение, ты обозлился, стал нервным и нетерпимым и готов был из-за любого пустяка скандалить с Манар или с кем угодно другим. Очевидно, и с ней происходило то же самое, разочарование сделало и ее нетерпимой. Понимала ли она, что это отдаляет ее от меня в то время, когда я особенно в ней нуждался? Кто знает. Вначале инициатива ссор исходила от нее, но она же и первая шла на примирение. Сейчас я осознал — с полной ясностью, — что моя приверженность насеровской мечте была не просто верой в принцип, ради которого стоило жить. Это была приверженность собственной мечте об успехе, славе, карьере. Сейчас я понимаю, что Манар, положение которой в редакции пошатнулось, как и мое, сочла Абд ан-Насера своим личным врагом. И когда женскую страницу сократили до четверти ее прежнего размера, вспомнила, что именно Насер несет ответственность за поражение, за лагеря и за все прочее, о чем так много говорили после его смерти. Она тут же забыла о слезах, которые проливала, когда он объявил о своей отставке, забыла свой истошный крик: «Только этого горя нам нехватало после Синая!» Забыла свою радость, когда он согласился остаться на посту, забыла свой обморок при известии о его смерти. Наши стычки, когда она нападала на Абд ан-Насера, а я отчаянно защищал его, просто давали выход нервному напряжению, в которым мы постоянно находились. Насер превратился в своего рода старую домашнюю туфлю, которой мы лупили друг друга во время ссор, а потом забрасывали в угол до следующей надобности. Когда я написал книгу об Абд ан-Насере и опубликовал ее за свой счет, я думал, что книга вызовет большой шум и мы, Насер и я, хотя бы частично, вернем себе утраченное. Я собрал документы и свидетельства современников, опровергавшие все предъявленные ему обвинения. Книга была издана, но одновременно были отданы тайные распоряжения всем киоскам и книжным магазинам о недопущении ее в продажу. Никто ее так и не увидел. И даже те мои коллеги-литераторы, которым я подарил ее в надежде, что они ею заинтересуются, никак на нее не откликнулись, ни словом поддержки, ни словом хулы — полное молчание! Нераспроданные экземпляры грудами лежали в квартире, ставшей их могилой. После этого нового поражения Манар, в отличие от прошлых раз, не проявила ко мне ни малейшего сочувствия. Брезгливо глядя на кучи книг в углах, она сокрушалась по поводу пыли и насекомых, которые тут неминуемо появятся. И все же, признайся, что история с книгой не была причиной. Как не была причиной и политика. Вспомни, как однажды мы дали друг другу слово не говорить ни о Насере, ни о Садате, ни о чем-либо другом, в чем наши взгляды расходились. И что же? Тогда мы еще не понимали, что политика неповинна во все возраставшем между нами отчуждении. Прекратив говорить о политике, мы продолжали ссориться так же часто, ожесточенно и по непонятным причинам. Я ли был виноват, она ли, но конфликт, возникавший по пустячному поводу, моментально разрастался в скандал — вновь всплывали прошлые обиды: что когда-то сказал я, что однажды сказала она, что я ей обещал, когда был женихом и мы гуляли по набережной… Словам не было конца, они превращались в какие-то непролазные дебри, колючие ветки ранили нас, и мы, истекая кровью, не знали, как из них выбраться. Выход был один — расстаться. Почему? По какой причине?

Я опомнился, почувствовав руку Ибрахима на своей руке, и сказал: «Нет, причина не в этом!»

— Причина чего?

Я не ответил. Ибрахим тихо сказал: «Извини, поверь, я не знал, что этот вопрос продолжает так мучать тебя».

— Какой вопрос? Ты ошибаешься! — запротестовал я.

— Твои мысли где-то далеко. Ты шевелишь губами и…

Он не договорил фразу. А моя душа

кипела гневом на Манар, на Ибрахима, на весь мир.

— Знаешь, — сказал я, — давай вскроем этот нарыв и покончим с ним!

На его лице читалась растерянность:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду твое увольнение!.. Да! Это я, в силу моей ответственности, потребовал отстранить тебя от работы.

Продолжая держать свою руку на моей, Ибрагим проговорил:

— Забудь это. Я уже забыл. Разве я не сказал: стерла смерть причины..?

Но я стряхнул его руку со своей:

— Но я ничего не забыл. Я открою тебе кое-какие тайны, которых ты не знаешь…

Лицо Ибрахима покраснело, и он нетерпеливо отмахнулся от меня: «Какие тайны ты хочешь открыть мне в 1982-м году о вещах, происходивших в 1969-м? Какое это сейчас имеет значение? Я же сказал, я все забыл…»

— И все же ты должен знать, что та статья, которую ты написал о Хартии 30 марта [6] и в которой говорил, что правительство заблуждается, думая, что правые могут искренне сотрудничать с революцией и что реформы могут быть осуществлены…

Ибрахим снова отмахнулся от меня:

— Все это давно в прошлом. Хартия 30 марта, тоже мне документ! Выйди сейчас на каирскую улицу и спроси любого прохожего о Хартии 30 марта. Если найдешь во всем Египте десять человек, помнящих, что это такое, тогда и будет предмет для разговора!

6

Хартия 30 марта — «Хартия национальных действий» (опубликована 30 марта 1962 г.) — программный документ насеровского руководства, провозгласивший лозунги «общенационального единства интересов» и «союза трудовых сил народа», в который включалась и «неэксплуататорская национальная буржуазия».

Сделав попытку улыбнуться, он продолжал:

— Дружище, где сейчас то время! Верни его и отстраняй меня от работы сколько хочешь. Ты будешь удовлетворен, если я скажу, что ошибался, когда писал эту статью? Ты был прав во всем, что говорил тогда об Абд ан-Насере, а я заблуждался.

Он что-то вспомнил и улыбнулся уже во весь рот:

— Кстати, ты знаешь, как тебя называют сейчас в Каире? До нас, в Бейруте, дошло, что после твоей книги об Абд ан-Насере тебе дали прозвище «вдова покойного».

Я изобразил на лице улыбку:

— Да, слышал. Но уж тебе-то по крайней мере известно, что я защищал Насера и при его жизни и после смерти, позиции своей не менял, поддерживал его по убеждению.

— Верно. Однако верно и то, что в его время ты взлетел в газете со скоростью ракеты и без конца ездил в командировки за границу, когда за границу было попасть труднее, чем на луну.

Я возмутился:

— Что? Значит, я рос по службе потому, что лицемерил или благодаря чьей-то протекции?

— Я не это имел в виду.

— А что же ты имел в виду? Я-то считал себя толковым журналистом. Я первым приехал в Порт-Саид в 1956 году, когда над городом еще рвались бомбы. И о йеменской войне писал, не сидя в своем кабинете, а находясь с солдатами в горах. Но сейчас все это, естественно, не имеет значения.

Ибрахим умоляюще поднял руку:

— Я не сомневаюсь, что ты писал по убеждению. Вопрос в том…

Но я был не в силах остановиться, меня трясло:

— Объясни, пожалуйста, что значат твои слова. Разве многие журналисты не сменили кожу, чтобы остаться на своих должностях? Разве не соревновались в поношении политики Насера, которую раньше восхваляли, ради того лишь, чтобы ублажить Садата? И разве я поступал таким же образом?

— Конечно, нет. Прости, пожалуйста. Я же сказал, что не имел в виду…

— Нет, имел! И еще, ты помнишь, что происходило, когда ты и твои друзья заправляли в журналистике? Не вы ли выгнали меня из комитета по делам массовой культуры?

— Кто это сделал?

— Вы, коммунисты.

— Это бред!

Я отдавал себе отчет, что кричу во весь голос и, что глаза всех сидящих в кафе устремлены на меня, но мне было все равно:

— Это правда. Я любил этого человека и продолжаю любить. Он хотел изменить жизнь в нашей стране, а вы и другие боролись против него.

Ибрахим тоже вскипел и ударил ладонью об ладонь:

— Ну, нет! Это уж слишком! Как мы боролись против него и где мы боролись? В лагерях, в пустыне, или в тюрьме ал-Канатир? Или это мы воевали с ним в Йемене и на Синае?! Взгляни правде в глаза. Не мы виновны в том, что произошло. И мы защищаем его теперь несмотря на все, что нам довелось вынести.

— Теперь уже поздно.

— А кто виноват? Ибрахим не дал мне ответить. Протянув руку, он сказал:

— Давай, прекратим спорить. Я еще раз прошу прощения. Извини, если мои слова ранили тебя. Я признаю, что был неправ. Но все это в прошлом, в далеком прошлом, в прошлом, которое умерло. Неужели ты еще не понял?

Я заметил на столе перед собой чашку кофе. Взяв ее трясущейся рукой и, от пив глоток, обнаружил, что кофе совсем остыл. Уставился взглядом в окно и долго сидел, ничего не видя. Меня привели в чувство шум и переполох на реке: метя крыльями по волнам и оставляя за собой две полосы белой пены, по воде несся огромный лебедь. Серые утята, плывшие вереницей следом за матерью, испуганно кинулись врассыпную к каменистой насыпи под окнами кафе. Они кричали тонкими пронзительными голосами и трясли еще не отросшими хвостиками. Наконец лебедь успокоился и, гордо поворачивая голову то вправо, то влево, плавно заскользил по воде.