Шрифт:
Предисловие
В 1934 г. вышел на русском языке в переводе академика И. Ю. Крачковского роман египетского писателя Таха Хусейна «Дни». В следующем 1935 г. был издан русский перевод М. А. Салье романа Тауфика аль-Хакима «Возвращение духа». С того времени благодаря усилиям русских арабистов опубликовано много переводов сочинений египетских авторов. Я убежден, что, переводя египетскую литературу, арабисты руководствовались не только художественной ценностью произведений, но и пониманием важности укрепления уз дружбы и взаимопонимания между народами наших стран.
Перевод — дело, несомненно, трудное, особенно художественный перевод. Переводчик обязан не только хорошо владеть языками, с которого и на который он переводит. Он должен также глубоко разбираться в жизни общества, в котором происходят события романа, уметь передать стиль и особенности языка автора.
Настоящая книга познакомит читателя с произведениями двух современных египетских писателей: романом «Любовь в изгнании» Баха Тахира в переводе Валерии Кирпиченко и повестью «Комитет» Саналлаха Ибрагима в переводе Дмитрия Фролова и Т. Оболенской. Если авторы принадлежат к числу самых известных в настоящее время в Египте прозаиков, то переводчики — известные российские арабисты, имеющие большой опыт перевода арабской литературы. Поэтому я надеюсь, что русский читатель получит удовольствие от чтения этой книги.
Надеюсь и на то, что перевод сочинений египетских писателей в России продолжится. Египетская литература наших дней богата авторами и произведениями,
Вступительная статья
Романисты Баха Тахир и Саналлах Ибрахим принадлежат к поколению шестидесятых годов XX века, так называемому поколению «новой волны» в египетской литературе. В свое время возникновение этого молодежного течения вызвало немало споров, и весьма шумных, в египетской литературной критике. Спорили о причинах «бунта» молодых, о том, насколько серьезны их претензии на радикальное «обновление» литературы, пытались уяснить их литературную генеалогию, понять, не являются ли их эксперименты лишь бурей в стакане воды, простым подражанием европейской литературной моде. Некоторые из молодых утверждали, что они «поколение без отцов», но это, конечно, не так. Отцы были, и отцов было много: и свои, египетские, Нагиб Махфуз, Юсуф Идрис — классики современной прозы, прошедшие школу европейского и русского реализма, а в произведениях шестидесятых годов искавшие опоры в нравственных идеях Достоевского, — и метры французского экзистенциализма Сартр и Камю, авторы французского нового романа Натали Саррот и Ален Роб-Грийе, драматурги театра абсурда Беккет и Ионеско, не говоря уже о таких фигурах, как Джойс, Кафка и Фрейд, интерес к которым в то время необыкновенно возрос. Внелитературные же причины появления в египетской литературе «рассерженных молодых людей» крылись в неудовлетворенности значительной части интеллигенции результатами революции 1952 г., в отсутствии ясной общественной перспективы, в преследованиях, которым подвергались левые силы. Поражение в арабо-израильской войне 1967 г. усугубило мрачные настроения в литературе и в среде литературной молодежи. И хотя первый роман С. Ибрахима «Всюду этот запах» — он считается первым образцом египетского нового романа — вышел, искромсанный цензурой, еще в 1966 г., действительность предстала в нем, как видно уже из названия, в самом удручающем свете.
Теперь, по прошествии нескольких десятилетий, ясно, что новая волна в египетской литературе не была скоропреходящим поветрием и что намерения молодых писателей были вполне серьезны. Те талантливые шестидесятники — кроме Б. Тахира и С. Ибрахима следует назвать Юсуфа аль-Куаййида, Гамаля аль-Гитани, Мухаммеда аль-Бусати, Ибрахима Аслана и других, — которые сумели выстоять в борьбе с житейскими трудностями и в водовороте общественно-политических перемен, до сих пор занимают ведущие места в египетской прозе, несмотря на то что за истекшие десятилетия в литературу пришло несколько новых, также богатых талантами поколений.
Своим творческим долголетием эти писатели-шестидесятники обязаны тому, что их творчество сохраняет постоянную связь с быстро меняющейся египетской действительностью и с вызовами времени. При этом, если какие-то изначально принятые каждым для себя творческие установки и индивидуальный стиль остаются узнаваемыми, повествовательные структуры, жанровые формы их произведений меняются и разнообразятся с ростом индивидуального мастерства и с развитием всей египетской литературы, которая за последние полвека фактически полностью интегрировалась в мировой литературный процесс.
Притом, что Б. Тахир и С. Ибрахим очень разные писатели, как романистов новой волны их объединяет отказ от принципа авторского всеведения. Повествователь в их романах — лицо, очень близкое автору, хотя и не идентифицирующееся с ним, — ведет рассказ о себе, о своем личном жизненном опыте, выражает собственное отношение к происходящему вокруг, избегает «идеологической заданности». В отличие от эпического романа своих египетских предшественников, они создают тип интроспективного психологического романа, в котором реальность отображается в индивидуальном субъективном сознании рассказчика. Тем не менее, свою главную задачу авторы видят в том, чтобы «писать правду». И решают её по-разному. Опорой достоверности отображаемого мира для С. Ибрахима становится, помимо личного опыта, документализм. Он вставляет в романный текст материалы прессы, отрывки из общественно-политических исследований, подтверждая ими собственные наблюдения и впечатления. Использование различного рода публикаций оправдывается тем, что постоянный герой-повествователь в ранних романах С. Ибрахима — безымянный и безработный журналист, к тому же недавно выпущенный из тюрьмы. Он же выступает в роли рассказчика и в повести «Комитет» (1981), представляющей собой памфлет на политику «инфитаха» (открытых дверей), провозглашенную президентом Египта Анваром Садатом. Гротескные образы членов «комитета», приводящие на намять щедринских градоначальников города Глупова, несколько неожиданным образом сочетаются в повести с кафкианскими мотивами. Однако в личности самого рассказчика скорее угадываются черты стоических героев-одиночек Хемингуэя и «Чумы» Альбера Камю. С. Ибрахим пишет жестко, насмешливо, маскируя насмешкой боль за свою страну, снова, после недолгого периода независимости, оказывающуюся во власти иностранного капитала. Так рядовой египтянин — «человек улицы» — с помощью смешных и острых анекдотов преодолевает и жизненные передряги, и горечь военного поражения.
В последующем творчестве С. Ибрахим продолжает следить за судьбами Египта в современном мире (романы «Затун» (1992) и «Шараф» (1997), своего рода диптих, рисующий «женскую» и «мужскую» ипостаси Египта), возвращается в не столь отдаленное прошлое — в историю гражданской войны в Ливане («Бейрут, Бейрут» (1984)), национально-освободительного движения в странах Востока (роман «Варда» (2000)), во время поездки в США пытается беспристрастно и объективно, насколько это возможно, вооружившись знанием серьезных исторических трудов, разобраться в устройстве американского общества, понять американский образ жизни, а также природу арабо-израильского конфликта (роман «Амриканли»(2003)). Он один из самых читаемых египетских писателей.
Б. Тахир начинал как новеллист, и первый сборник его ранее уже опубликованных в периодике рассказов «Сватовство» вышел только в 1972 г. Уже в ранних рассказах Б. Тахира определился основной тип его героя-повествователя — человека мужественного, общественно активного и вместе с тем тонко чувствующего, способного сострадать другому. Таким он остается и в написанных позднее романах «К востоку от пальм» (1983), «Тетушка Сафия и монастырь» (1991), «Любовь в изгнании» (1995) и в последнем по времени — «Оазис, где заходит солнце» (2007), — этот роман получил Арабскую Букеровскую премию. Профессия повествователя от романа к роману меняется (студент, археолог, журналист, военный), и язык повествования — сдержанный, лаконичный, лишенный патетики и одновременно наполненный поэзией чувств, — одно из самых действенных художественных средств раскрытия его личности, мира его души. Лиричность прозы Б. Тахира оттеняется и обязательным присутствием в ней природы, пейзажными зарисовками, не так часто встречающимися в египетской литературе, тем более в городской. В романах, действие которых происходит в Египте, почти непременной частью пейзажа являются развалины древнеегипетских храмов и памятников, свидетели былого величия египетской культуры. В романе «Любовь в изгнании» приметой уходящего времени и уходящей жизни становится смена времен года в европейском городе. В этом романе Б. Тахир использует и документальные материалы: с ними постоянно имеет дело повествователь-журналист,
Годы, прожитые в Европе, расширили представление писателя о мире, позволили лучше понять расстановку главных политических игроков на мировой арене. Покой и уют европейского города, в котором живет герой романа «Любовь в изгнании», обманчивы, жизнь в нем оказывается не только сложной, но и опасной. Героя гнетет сознание своего бессилия перед лицом жестокого, раздираемого взаимной враждой мира, в котором властвуют сила и деньги. Мучает его и чувство вины за собственные ошибки, за проявления слабости, эгоистичную заботу о личном благополучии. И искренняя, страстная любовь не спасает любящих друг друга героев от жестокости мира, в котором любовь и политика завязаны в тугой узел. Поэтому название романа может быть истолковано двояко: как чувство двух людей, встретившихся в чужой стране, и, шире, как изгнание из мира самой любви.
БАХА ТАХИР
Любовь в изгнании
Перевод В. Н. Кирпиченко
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Обычная пресс-конференция
Я влюбился в нее отчаянно и безнадежно, полностью сознавая, что она для меня — запретный плод.
Она была молода и красива, а я стар, разведен и отец двоих детей. Я не мог себе позволить даже помыслить о любви и поэтому никак не проявлял своих чувств.
Но она — потом уже — сказала: это было видно по твоим глазам.
Я — каирец, которого его родной город изгнал в ссылку, на Север. Она, как и я, иностранка в этой стране, однако же европейка, обладательница паспорта, который позволяет ей ездить по всей Европе, как по родному городу. Случайно встретившись в городе N, где я работал, мы стали друзьями.
Работал? Какая ложь! На самом деле я ничего не делал. Я числился корреспондентом одной каирской газеты, которую мои корреспонденции абсолютно не интересовали. Наоборот, в редакции скорее были заинтересованы в том, чтобы я ничего не писал.
В полдень, во время обеденного перерыва, разбивавшего рабочий день — для тех, кто работал, — на две половины, мы вместе пили кофе. Она рассказывала о себе, я — о себе. Но больше нас сближало молчание, те моменты, когда мы любовались через стекла кафе вытянувшейся на противоположном берегу реки изогнутой горой, похожей на крокодила с длинным хвостом.
Но, влюбившись, я сделался болтливым. Пытался укрыться за баррикадами слов, чтобы не выдать себя. Слова, пустые, трескучие, забавные тянулись из меня безостановочно, как нить из шелковичного червя, охваченного безумным порывом ткачества.
Быть может — теперь уж и не знаю, — я бессознательно плел вокруг нее словесную сеть. А она глядела на меня своими милыми глазами, улыбалась и спрашивала: откуда у тебя берется столько слов? Это моя профессия — говорить, но ты превзошел меня!
Но в тот полдень я не мог говорить, путался, запинался. Нить слов постоянно рвалась, тянулись долгие минуты молчания, я рассеянно смотрел на реку, она, наклонив голову, крутила на блюдечке пустую кофейную чашку. Я видел лишь ореол ее густых волос и ее прямой нос. Когда я молчал слишком долго, она вдруг поднимала голову и говорила: продолжай, продолжай. Но разговор не клеился.
Выйдя из кафе, мы направились к стоянке моей автомашины… Я довезу ее, как и каждый день, до учреждения, в котором она работает, распрощаюсь и сделаю вид, что тоже возвращаюсь на работу.
Возле машины она предложила: «Если не возражаешь, давай немного пройдемся пешком».
Она шла, вопреки обыкновению, медленным шагом, а пройдя немного, остановилась и решительно произнесла: «Слушай, я больше не хочу тебя видеть. Не сердись, но нам лучше не встречаться. Мне кажется, я полюбила тебя, а я этого не хочу. Не хочу после всего того, что мне довелось пережить».
Я знал, что ей довелось пережить. Помолчав, сказал: «Как хочешь». И долго смотрел ей вслед, когда она торопливо уходила от меня.
Но началось все не с этого.
Вначале все было совсем иначе. В тот день я долго колебался — идти или не идти на пресс-конференцию. Я заранее знал, что если повторю то, что на ней будет говориться, в своей корреспонденции, моя каирская газета ее не опубликует, а если и опубликует, то урежет и выхолостит, переставит абзацы так, что читатель не поймет, о чем в действительности шла речь и в чем суть дела. Об этом я размышлял по дороге на аэродром. В тот день прибывал рейс из Каира, которым могли неожиданно нагрянуть важные гости, любившие посещать этот город. Мог приехать какой-нибудь министр и сделать заявления, которые редактор моей газеты с радостью поместил бы на первой странице и был бы, наконец-то, доволен мной. «Министр… заявил: наша экономика выходит из кризиса… Мы рассчитываем на сотрудничество с Европой на этапе экономического роста». Я крутанул руль, направляя машину в сторону аэродрома. Редактор очень обрадуется этому «экономическому росту», он каждую неделю фигурирует в его статьях. Уже многие годы экономика у него то и дело выходит из кризиса и вступает в этап роста. Почему же не сделать ему приятное, если появится возможность?.. К чему мне ехать на эту скучную пресс-конференцию в такое прелестное летнее утро?.. Или я действительно любитель сам создавать себе трудности, как говаривала когда-то Манар? Но, с другой стороны, зачем мне и аэродром?.. Кто сказал, что министр прилетит или что редактор жаждет получить от меня статью? Не лучше ли замолкнуть окончательно? Тем самым я избавлю его от неприятных объяснений: клянусь Аллахом, твоя статья запоздала; или: мы напечатали ее, но в последний момент поступила информация из администрации президента и «съела» целую полосу; или: ты знаешь, я тут разбираюсь с парнем, который не доложил мне твой материал, я задал ему перцу… и т. д., и т. п. К чему ставить в неловкое положение редактора и самого себя? Зарплата ведь идет, а это главное. Так воспользуемся же этим чудесным днем.
Я свернул с шоссе на боковую дорогу, поднимающуюся через лес в гору, и, проехав немного, остановился под деревьями. В лесу было свежо и тихо. Молодая, только что распустившаяся, почти прозрачная листва нежно зеленела. Высокие кроны деревьев слабо покачивались под легким ветерком, пронизываемые солнечными лучами. Светлые волны одна за другой пробегали по траве и высвечивали маленькие желтые и белые цветочки, который так украшают землю ранним летом. Когда мы с Манар первый раз поехали в недельную туристическую поездку за границу, в Болгарию, мы оба были очарованы этой россыпью цветов на траве. В лесу Манар спросила: «Их нельзя рвать?» «Не думаю», — откликнулся я, и она стала собирать букет, подбирая цветовую гамму. А когда взглянула на готовый букет, в голосе ее прозвучало разочарование: «Они были так хороши на земле!» И впрямь, маленькие цветочки погибли сразу же, их лепестки склонились над круглыми желтыми сердечками, а тонкие стебли повисли в руках Манар. «Наверное, эти цветы не могут жить без земли», — сказал я, взял увядший букет и отшвырнул его подальше. Оставил лишь один желтый цветок, самый большой из всех, сохранивший свою свежесть. Я воткнул его в волосы Манар и восхитился: «Какая же ты красивая!» Она и вправду была очень хороша с желтым цветком в черных волосах, и я поцеловал ее, и мы засмеялись, счастливые. Потому что тогда мы были счастливы, впервые в жизни гуляя по зеленому необъятному лесу. Однако вечером, в гостинице, меня ожидала расплата. Где, в каком темном уголке памяти хранит Манар всякие нелепые мелочи из числа тех, о которых я забываю моментально? Каким образом рождаются у нее идеи, которые другому и в голову-то никогда не придут?.. Вдруг она спросила меня как бы в шутку:
— Уж не случалось ли тебе и раньше, еще до меня, бывать в Европе.
Я ответил ей в тон:
— Конечно, и много раз, с секретными заданиями. А почему ты спрашиваешь?
— А как иначе ты мог знать, что эти цветы живут только пока они в земле?
Я промолчал, но это меня не спасло. Уже с оттенком язвительности она продолжала:
— Почему ты так разговариваешь со здешними людьми?
— Как «так»?
— С такой преувеличенной вежливостью. И со всеми — в гостинице, на аэродроме, в магазинах. У тебя что, комплекс иностранца?