Любовница Иуды
Шрифт:
Из кухни вернулась Ксения с глубокой расписной миской – в ней пахуче дымилась какая-то бордовая густая жидкость с белыми разводами на поверхности. Она подложила Иуде под спину большую подушку и стала кормить его с деревянной расписной ложки. Но он запротестовал и решил, есть сам. Она сидела рядом и счастливыми глазами сопровождала каждое его движение.
– Как борщ? Ты ведь был охоч до него. Со сметанкой! С красным перчиком! И мясо твое любимое – баранина. Вчера готовила и плакала, тебя вспоминала. Хвала Иегове, услышал мои молитвы.
– Ты молилась Яхве, чтобы я вернулся? – Иуда чмокал разбитыми губами и жмурился от удовольствия.
– Я просила его соединить нас на том свете, а он
– Ужасно рад! Ты мне нравишься, – сказал Иуда, набивая рот сочным разваренным мясом. От голода он проглатывал нежные куски, почти не пережевывая. Когда Ксения нечаянно коснулась плотной ягодицей его колена, Иуда перестал на время жевать. Взгляд его скользнул по её груди и бедрам: их нерастраченные формы легко угадывались под тесным кримпленовым платьицем. Он «со значением» весёлым тоном похвалил это платье, сказав, что с ним у него связаны некие приятные моменты – и попал в точку: Ксения прослезилась от радости.
– Я была в нем, когда мы впервые с тобой познакомились. Это было в день годовщины смерти Иисуса, в старом доме у Веберов. Помнишь? Я тогда приняла святое водное крещение, и ты на сходке меня поздравил, поцеловал в щеку. Ты уже был проповедником, старшим мужчиной в организации, и с тех пор начал сниться мне. С трепетом ждала я каждого собрания. Надевала только это платье. А вот сегодня еле влезла в него.
– Жаль, поясницу ломит. А то бы я попросил тебя снова вылезти из него.
– Иуда вожделенно вздохнул и погладил веснушчатую руку Ксении выше локтя. – Тогда бы точно всё вспомнил.
Ксения с подчеркнутым испугом вскинула белесые бровки, наморщила молочный лобик, но щеки все же расцвели, запылали крупными маками, светлые реснички затрепыхались, а в глазах и в жестах промелькнуло подзабытое кокетство.
– Побойся Бога, Вена. Тебе же не восемнадцать лет. Скоро дети вернутся из школы. Экий ты ненасытный у меня! Вот оклемаешься маленько, тогда допущу… – В её стеснительной улыбке прочитывалось многое, и он еле справился с горячо охватившим желанием.
Чтобы не провоцировать в себе ненужные сейчас и поспешные чувства, а у вдовы – лишние расспросы, которые болезненны для обоих, а главное, боясь встречи с детьми, Иуда смежил веки и устало произнес:
– Спасибо, дорогая, борщ был великолепный. Даже кишки начинают вспоминать своё, родное. Но сейчас бы я соснул немного. А то опять с головой не в порядке. Да и откуда ему быть, порядку, если за один день я успел столько раз получить по морде?
– Вздремни, солнышко. Ты даже огрубел после этих побоев, стал похож на своего младшего братца Якова – те же шуточки… Отдыхай! – Она поцеловала его в лоб и прикрыла до подбородка верблюжьим одеялом.
Спать он на самом деле не собирался. Но, убаюканный мягким стуком настенных часов, незаметно уснул и очнулся уже в полночь. В комнате было темно и тихо. Только часы долбили тишину тонкой стамесочкой, словно хотели кого-то выпустить наружу. В верхней части окна, сквозь траурную рамку открытой форточки, виднелась круглая луна – всё та же, что мерцала и в иерусалимском небе в тот бесконечно далекий четверг перед Пасхой… Он никогда не понимал странной любви Егошуа к луне, на которую тот мог смотреть всю ночь: что испытывала в эти минуты его загадочная душа? В Иуде же луна вызывала одно тоскливое томление духа, как у овцы перед закланием, – а всё это началось с тех пор, как её восковой свет навеки застыл в мраморных зрачках мертвого отца. Глядя сейчас в такое же пустое лицо луны, Иуда вдруг почувствовал, что не один в комнате. Он замер и вцепился потными пальцами в обивку дивана. Обшарив глазами текучий сумрак, ничего подозрительного не обнаружил. Однако неприятное чувство, что за ним наблюдают, не проходило и даже усиливалось.
Вспомнив обстоятельства своего первого удачного выхода из нового тела (в кровати у Марсальской), он резким усилием воли сконцентрировался в некое подобие шаровой молнии, отскреб себя от теплых стенок телесного колодца, как готовую лепешку отдирают от каленой глины. И его мягко вытолкнуло из тела наверх, будто поплавок со дна речной воронки. Зависнув между потолком и диваном, он убедился, что в очертаниях облачка уже произошла трансформация: просматривалось знакомое обличье Вениамина Кувшинникова. Хотя весь облик то и дело расплывался, дробился, чтобы собираться вновь в серебристый пучок, наподобие отражения света в вечерней воде, тронутой рябью.
После короткого взаимного осмотра, оба призрака одновременно взглянули вниз, на оставленное обоими тело: оно почти недвижно покоилось на диване, только дышало широкой грудью, да время от времени отмахивалось рукой от неуловимого комара. Тело само по себе ещё страдало от ушибов, от расстройства желудка после обильной пищи, но эти двое уже не чувствовали его страданий: они плавали в чудесном эфире безмятежности, испытывая ощущение слитности с невидимым миром, чувство легкости, идущее от детских снов, от ребячьих ночных полетов над поверхностью грубой жизни…
Иуда уже знал, дух Вениамина проходит сейчас подготовительную стадию, ожидает решения с другими умершими, вместе с убийцами и прелюбодеями, привыкает в течение отведенного каждому срока к иному состоянию, прощается с дорогими местами любви и преступлений. Этой болезненной отрыжкой выжигается последний земной мусор, потом начнется период привыкания к ложной безответственности и к комфортабельному забвению, новое астральное тело по-детски купается в эфирном блаженстве, будучи уверено, что удачно проскочило через сортировочную машину – но заблуждаться ему недолго, как и людям на земле.
– Здравствуйте, Вениамин Михайлович! – поприветствовал Иуда новичка с насмешливой любезностью.
– Здравствуйте, – ответили ему. – А вы кто?
– Вам разве не объяснили? Эти бюрократы могли и забыть. Я – Иуда Симонов. Тот самый…
Он рассказал о цели своего визита на остров Тотэмос, а про себя отметил, что Вениамин смотрит на него с потешным ужасом и любопытством – Веня был ещё связан тайной пуповиной с этими конкретными переживаниями, которые уже не разрушали нервные клетки, а даже доставляли определенное удовольствие. Душа резвилась, продолжая по инерции играть в земные заботы по старым правилам: так же реально чувствует человек давно отрезанную ногу.
– …Через сорок дней? – испугался Вениамин. – А как же дети? Они-то в чем виноваты? – Застеснявшись нелепости вопроса, он кротко улыбнулся. – Как они, кстати?
– Ваши дети? Я ещё не видел их. А вы, гляжу, тоскуете?
Кувшинников огорченно вздохнул.
– На земле я страстно мечтал о небе, как перелетная птица – о заморских странах. А теперь чего-то жаль… Чего-то не хватает!
– Это пройдет. Должно пройти. Это остатки былой гордыни. От вас что-то зависело. А сейчас вы никто. Меня, например, это долго угнетало, – пояснил Иуда с видом небесного старожила, проникаясь симпатией к хозяину тела.