Любовник богини

Арсеньева Елена

На этом пятачке, обрамленном одними лишь небеса, ми, владычествовали розы. Их было столько, что листья кустов крылись под изобилием отцветающих, полуувядших лепестков, только раскрывшихся венчиков, напряженных, девственных бутонов. Все оттенки красного цвета, от почти черно-бордового до нежнейшего розового — светлее первого проблеска зари! — и все оттенки белого — от ледяного, снежного, до мягкого, почти кремового, — были собраны здесь, перемешаны, перевиты, переплетены в причудливом, опьяневшем от собственной красоты и аромата хороводе…

розовый вздох, обрывок сна, мечта, воспарившая ввысь — и застывшая меж хрустально-голубым и серо-каменным пространством!

Однако голубым было не только небо. Над огромной, в несколько футов, искусственной розой, состоящей из тщательно подобранных и подстриженных кустов в самом пышном и безудержном цветении, царило бирюзовое чудо. Его восемь крупных, туго закрученных по краям лепестков были светлы на изгибе, но темнели к сердцевине, и холодок бежал по спине, оторопь брала человека, заглянувшего в эту прохладную темно-голубую глубину, как если бы это была драгоценная маргаритана маргаритифера, раковина-царица, хранительница удивительной жемчужины, которая одна стоит полцарства да полкоролевства в придачу.

— Голубая роза! — выдохнул Василий.

— Роза роз! — как эхо, прошелестела Варенька и, оглянувшись на Василия, озарила его светом своих вдруг прояснившихся, засиявших глав. А потом простерла руку извечным недоверчивым жестом ребенка, желающего потрогать тень, поймать сон, уловить призрак…

В то же мгновение раздался изумленный крик, Варенька отпрянула назад так резко, что наткнулась на Василия, — "и он едва успел протянуть руки, чтобы подхватить ее бессильно падающее тело.

Остановившимся взглядом Василий какое-то время глядел на ее запрокинутую шею, на которой несколько раз слабо дернулась голубоватая жилка, на повисшую до земли руку и на другую руку, упавшую на грудь.

— Помогите! — хрипло исторгли вмиг пересохшие губы Василия. — На помощь!

Показалось, он кричит оглушительно, так, что эхо катится по горам, сшибая камнепады, с грохотом разбиваясь на дне ущелий. Но никто не кинулся помочь, спасти. Василий с усилием оглянулся — и с ужасом обнаружил, что он один в саду. Он — и бесчувственная девушка.

Стража исчезла!

Он опять суматошно осмотрел Вареньку. Лицо ее мгновенно сделалось бледным, восковым. Губы тоже побелели, светлые ресницы теперь казались черными.

Две крошечные, едва кровоточащие царапинки змеились по кисти, и прошло не менее минуты, прежде чем до Василия дошло, что значат эти ранки и что случилось с Варенькой.

Ее укусила змея!

Она коснулась цветка, и змея, хранительница этой опасной красоты, наградила ее мгновенной смертью!

Перехватив отяжелевшее тело одной левой рукой, так что голова Вареньки завалилась ему на плечо, Василий правой рукой выхватил из-за пояса небольшую трость, стек, называемый в Индии шабуком (Реджинальд поигрывал этим стеком с небрежной элегантностью, а Василия раздражала ненужная ноша, поэтому он и заткнул ее за пояс, будто короткий клинок), и наотмашь хлестнул по кусту.

Он вложил в удар всю силу… Голубая роза слетела со стебля, как голова маркизы на гильотине, а Василий все хлестал ветви, стебли, кусты, лепестки, бутоны, силясь поразить что-то темное, тугое, тускло-блестящее, что сквозило там, в тенистой глубине.

Оно не шевелилось, неподвижно лежало. Василий отшвырнул шабук, сунул руку в куст, содрогнулся, когда шип вонзился под ноготь, но все было неважно, чепуха, окажись это даже змеиный зуб; нашарил холодную, толстую, омерзительную до содрогания веревку — выхватил!

Она вытянулась в его поднятой руке чуть ли не до земли: кобра. Кобра… Тугое темное тело исхлестано, капюшон — тоже, голова переломлена ударом, вдобавок по углам капюшона несколько зияющих дыр, словно Василий проткнул их острием шабука.

«Вот те на! — мелькнула мысль. — Лихо я ее…»

И, разжав пальцы, он в то же мгновение забыл о кобре, схватил Вареньку обеими руками, затряс, окликая, шепча ее имя, крича во весь голос.

Она не отзывалась, и Василий заметил, что голубая жилка на шее больше не бьется.

— Ох, нет! — попросил он жалобно, словно дитя, — и закричал, забился, с силой встряхивая бессильное, отяжелевшее тело:

— Нет, нет, не надо!

Он был один в розовом саду, один над серыми пропастями, под голубым небом. Никто не откликнулся ему, да ему и не нужен был никто в мире. Только бы эта русая головка, скатившаяся на его плечо, шевельнулась, эти ресницы дрогнули, эти губы вздохнули!

— Господи, господи! — твердил он отчаянно, как в бреду; — Не надо, господи, оставь ее мне!..

И словно молния пронзила Василия, когда чья-то рука легла ему на плечо.

Он был один в саду, он знал это; пустота окружала его; и он не удивился бы, когда б увидел некую длань, простертую из бесконечности, из пустоты вселенской… однако перед ним стоял человек.

Индус в белых шароварах, в белом тюрбане выхватил Вареньку из рук Василия так ловко и стремительно, что он даже не успел воспротивиться. Да какое там — он и моргнуть не успел, а девушка уже лежала на траве.

Индус прикладывал к ее руке — Василий решил, будто ему чудится, — нечто похожее на черный оникс с бедой крапинкою посредине. Камешек словно бы рванулся из длинных смуглых пальцев и мгновенно пристал к царапине.

Василий смотрел, смотрел… Краем глаза он мог видеть, что незнакомец повернулся к нему, темный взор скользил по его лицу, однако не мог заставить себя оторваться оттого, чтобы смотреть на Вареньку: это зрелище сейчас было самым важным во всей его жизни — единственно важным!

Вся плоть, вся кровь его пылали. Он стиснул зубы, чтобы не дать прорваться стону, и с ужасом думал, что не иначе индийские боги или демоны прокляли его.