Любовник
Шрифт:
Он рос в общем-то здоровым ребенком, и с этим недостатком можно было мириться. К тому же в нас все время поддерживали надежду. А в первый год есть даже некоторые преимущества – младенец много спит, ему не мешает шум, хоть включай радио около его кроватки, радостно ползает возле работающего пылесоса, на улице с грохочущим транспортом спит себе сном праведника.
Мы были непрестанно заняты им. Ася проводила с ним большую часть своего времени, а я, работая тогда с утра до ночи, старался не пропустить часа, когда его укладывали спать. Стою возле него и говорю громким голосом, широко раскрывая рот, медленно шевелю губами и учу говорить «папа» или «голова», а он смотрит на меня внимательно, повторяет за мной, но только звук его голоса какой-то странный, то очень низкий, то очень высокий, и он произносит какие-то совсем другие слова. Так начинаешь схватывать другой язык, неясные слоги, странные звуки, твой слух обостряется, улавливает самые тонкие оттенки голоса. Он сопровождал слова широким движением рук, а когда это делает маленький ребенок, чувствуешь умиление. Интересно, что я понимал его лучше, чем Ася. У меня развилось особое чутье, позволявшее мне понимать его слова – ни на что не похожие, они содержали в себе какой-то внутренний смысл.
Когда ему было два года, он начал пользоваться слуховым аппаратом. Гости приходят в дом, видят его, и ты немедленно начинаешь объяснять, даже если никто ничего и не спрашивает. Это первая тема для разговора, а иногда и последняя. Лишь бы не подумали, глядя на то, как странно ребенок себя выражает, что он недоразвитый или ненормальный. Ты начинаешь привыкать к его недостатку, он кажется тебе естественным. У мальчика есть друзья, один или два. Существуют некоторые проблемы, связанные с воспитанием и с общением, но при желании их можно преодолеть. Главное – обращаться с ним естественно и даже иногда подражать ему, что я и делал, иногда без достаточной на то причины.
А он был умный ребенок и уже в двухлетнем возрасте начал болтать без перерыва, все время смотрит на твое лицо, на движения губ, а если ты забудешься и отвернешься в сторону, разговаривая с ним, то он дотронется до тебя, чтобы напомнить о себе и повернуть твое лицо, или уткнется в тебя своей головкой таким сладким движением, что сердце твое растает. Есть, правда, небольшие трудности – например, он играет в саду, а тебе надо позвать его домой. Нельзя просто крикнуть, надо спуститься вниз и коснуться его. Что же он слышал все-таки? Даже это мы могли знать благодаря усовершенствованным аппаратам в поликлинике. Ведь там думают обо всем, и о воспитании родителей. Нам дали наушники и воспроизвели звуки, которые, согласно предположению, он слышит. Чтобы мы лучше понимали его и могли чувствовать то, что чувствует он.
Когда ему исполнилось три года, мы отправили его в частный детский сад рядом с нашим домом. Его держала старая симпатичная воспитательница. В нем было всего несколько ребятишек, и он там отлично прижился. Старушка, правда, не очень-то понимала его, потому что сама была глуховата, но относилась к нему тепло и с любовью. Бывало, посадит его к себе на колени и целует, носит на руках, точно он калека, а не глухой. Мальчик очень привязался к этой женщине и всегда говорил о ней с улыбкой и восторгом. Иногда я выкраивал время и уходил из гаража посреди дня, чтобы зайти в садик. Я старался объяснить ей и детям, что он говорит, приучал детей разговаривать с ним так, чтобы он их понимал, – стоять прямо перед ним, открывать пошире рот, произносить слова медленно и внятно. Дети побаивались меня, но все были милыми и старались на совесть.
Кажется, я немного переусердствовал, и Ася попросила меня прекратить эти посещения. Сама она вернулась на работу и взяла полную нагрузку, может быть, слишком рано, но мне трудно судить.
Сначала мы интересовались специальными школами для него, Ася даже думала найти себе работу в такой школе, но потом поняли, что в этом нет необходимости. Он проявлял самостоятельность и сумел приспособиться к обществу нормальных детей. Ему все лучше удавалось выразить себя. По вечерам я забирал у него аппарат и говорил с ним лицом к лицу, чтобы он понимал меня по движению губ. Потом наступил период, когда аппарат стал стеснять его. Мы отрастили ему волосы, чтобы аппарата не было видно, а я, воспользовавшись стоявшим в гараже токарным станком, приделал ему наушники поменьше. В тот период мы с ним сблизились как никогда благодаря этой возне с аппаратом. Вместе разбирали его, я объяснял ему, как он действует, а он с любопытством изучал маленький микрофон и батарейку. У него, наверно, были технические наклонности, унаследованные от меня.
Очень важно было не перестараться в своей заботливости, побольше шутить с ним, даже над его глухотой, спрашивать с него как с нормального мальчика. Например, поручить вынести мусор, вытереть посуду. Мы стали подумывать еще об одном ребенке.
Когда ему было пять лет, мы переехали на новую квартиру. С сожалением расстались со старушкой-воспитательницей, он был у нее воспитанником с самым большим стажем. В подготовительной группе ему пришлось несладко, трудно привыкал. По утрам даже плакал. Но потом, кажется, все уладилось. Последний перед его смертью пасхальный седер мы устроили уже в нашей новой квартире. Приехали Асины родители и несколько ее старых теток, и он спел нам без ошибок «Чем отличается эта ночь…» своим каким-то прыгающим, низким голосом. Все хлопали и хвалили его. Дед, всегда хмурый и серьезный, смотрел на него с большим интересом, потом смахнул слезу и улыбнулся ему.
Иногда он снимал аппарат – когда хотел посмотреть книгу или когда строил что-нибудь, трактор или подъемный кран; мы звали его, а он не слышал, глубоко погруженный в свое безмолвие. Я даже завидовал его возможности прерывать связь с миром, наслаждаться этой особенной тишиной. Несомненно, физический недостаток задержал его развитие. Однако он умел использовать и преимущества своего положения. Иногда он жаловался на боль в ушах из-за слишком сильного шума в аппарате. Мы посоветовались с врачами, и они увидели в этом хорошее предзнаменование: часть нервов с возрастом начинала обнаруживать признаки чувствительности. Но действительное положение, сказали нам, прояснится только через несколько лет. Пока нельзя с уверенностью утверждать, мешает ли ему шум, или он просто хочет иногда понаслаждаться полной тишиной. Я сделал ему выключатель под рубашкой, около сердца, чтобы он мог выключать аппарат, не снимая его. Предполагалось, что он будет пользоваться выключателем только дома.
Мы купили ему маленький велосипед, на котором он мог кататься на тротуаре вокруг дома. Нашли ему новых друзей из соседских ребятишек. Он ладил с ними, а когда они, бывало, раздражали его, просто выключал аппарат. Как-то раз один из мальчиков пожаловался мне, что Игал нарочно притворяется глухим, когда не хочет дать какую-нибудь игрушку или поиграть в какую-нибудь игру.
Я сделал ему замечание, хотя мне понравилась такая его независимость…
Почему бы и нет?
В ту субботу, после обеда, за неделю до начала занятий в школе, он пошел к своему другу, который жил через четыре дома от нас, на той же стороне улицы. Друга не оказалось дома, и он, очевидно – я не уверен в этом, – выключил аппарат, возвращаясь обратно. Вдруг он увидел, что приятель его играет с детьми на другой стороне улицы. Они помахали ему рукой, зовя присоединиться к ним, и он стал переходить дорогу, погруженный в полную тишину. Машина, ехавшая по склону с небольшой скоростью (были обследованы следы торможения), гудела ему, но он не остановился, продолжал свой путь, погруженный в безмолвие, медленно, не спеша, приближался к роковой точке столкновения.
Для него все происходило очень медленно и в полной тишине.
Я спал, меня разбудили дети, десяток маленьких кулачков стучали в дверь. Я, как был, в майке и босиком, вылетел на улицу и подбежал к машине «скорой помощи», когда он уже в ней лежал. Толпившиеся вокруг ребятишки испуганно зашумели: «Подождите, подождите, вот его папа». Он еще дышал, глаза были залиты кровью, шнур аппарата оторван, он не мог меня слышать.
Мы с Асей оба люди трезвые, старались вести себя разумно, без взаимных обвинений и нападок. Я думал, что она скажет мне что-нибудь о выключателе, ведь это я его приделал, но ей не пришло в голову. Я намекнул ей, но она не поняла, о чем речь.
Странно, что долгое время после несчастья, два-три месяца, мы почти не оставались с ней наедине. Ее родители тотчас приехали к нам и по нашей просьбе остались жить у нас. Отец ее был тогда уже очень болен, и за ним требовался уход. Старые ее тетки приходили помогать – варить обед и убирать дом. Мы остались не у дел. Словно снова стали детьми. Я спал в рабочей комнате, Ася устроилась на диване в гостиной. В доме все время крутились люди. Будничные дела приобрели огромное значение, отвлекали внимание, как бы впитывали наше горе: уход за отцом, особая пища для него, а главное – обилие гостей, которые приходили навещать не нас, а ее отца.